Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

На улице продолжался дождь. Кто-то там наверху окончательно прекратил отопительный сезон, загасил титан и из пустых труб с красным краном теперь вырывался ледяной, ржавый, затхлый ветер. Деревья неистово месили густой, сине-черный крем готовящейся грозы, тучи послушно сбивались, заворачивались на тонких ветвях фигурными завитками, вытягивались под собственной тяжестью к земляному коржу и оставалось совсем немного времени до того момента, когда его посыпят ледяной крошкой и поставят в морозилку.

Дверь в чайную надолго замерла то ли в полуоткрытом, то ли в полузакрытом положении, но тугая пружина все-таки пересилила беспокойный ветер, упрямство победило порыв, их напоследок обдали сладким паром и тут же встретили ведром холодной воды в лицо. С них заботливо смывали сахарную пудру и прилипшие к губам сдобные крошки, сдирали жесткой осенней мочалкой ветра румянец с лживых детских щек, украдкой молниеносно заглядывали в глаза, кричали в уши запоздавшие гулкие тайны.

Хлестало со всех сторон, окатывало, обливало с головы до ног, капли, словно пули, навылет пробивали куртку и капюшон, отчего внутри становилось мокро и неуютно, хотелось замереть, но только не чувствовать как нечто влажное и холодное прилипает к теплой коже заплутавшейся сонной лягушкой.

Слава побежал, надеясь быстрее добраться до КПП, где можно переждать ливень, но словно с высокой вышки врезался в тугую, накрахмаленную ткань бассейна - все лицо облепилось водой, нечем стало дышать, жидкость проникла в носоглотку, там мучительно запершило, и ему пришлось опереться рукой о дерево, согнуться от мучительного кашля, а потом долго сглатывать слюну, чтобы подавить позыв к рвоте. Вова оказался здесь же, под голыми лапами небесного миксера, с которых падали особенно густые капли прозрачного крема. Он прижимал к носу и рту ладонь, заслонялся от накатывающих волн ливня портфелем, из которого текло, как из переполнившейся кастрюли.

Сквозь пальцы действительно оказалось легче дышать. Они локоть об локоть вырвались на дорогу, попали в разряженную толпу таких же счастливчиков, запакованных в анараки, плащи, накидки, целлофановые пакеты, вооруженные зонтами и сумками, сглаженных, ссутуленных напором воды, ветра, грома. С небольшого подъема к "пятачку" текла полноводная река, несущая вперемешку размочаленные, пожелтевшие окурки, пустые сигаретные пачки, листья, слипающиеся в бурном течении в неопрятные комки, и в этом же течении разрываемые на части возникающими водоворотами.

Ботинки на высоких желтых ребристых подошвах погружались в поток до самой кожи, до нитки, прошивающей тяжелые и надежные, как дредноут, сооружения по периметру, но когда нужно было делать очередной шаг вода вздыбливалась перед временной плотиной, высокой волной обрушивалась на нее, заливалась в металлические отверстия, подымала на плаву концы шнурков, лизала края брюк.

Оскальзываясь на мраморных ступенях, школьники ввалились в караулку, где посредине стоял раскаленный "козел" с прислонившимися к нему четырьмя сапогами, обернутыми мокрыми портянками, отчего самодельный обогреватель действительно походил на некое животное. Около окна расположился покореженный двухтумбовый стол, который, видимо, кто-то усердно бил ногами, стараясь научить стоять более менее прямо. Это не удалось, но его обшарпанная поверхность теперь приятно разнообразилась черными отпечатками.

На стуле, опершись затылком в центр обширного жирного пятна на зеленоватых обоях, дремал дежурный в насквозь промокшей и парившей шинели. Одна рука его лежала на трубке скрывшегося под бинтами изоленты телефона, а вторая сжимала карандаш, упершийся обломанным кончиком в раскрытую неопрятную тетрадь. Отработанная до изящной небрежности позы, а также сам факт снопроведения дежурства выдавали в солдате как минимум "старичка". "Бойцы" наверняка бдительно обходили вверенную территорию.

При появлении детей, а точнее - отреагировав на сигнальный скрип распахнувшейся двери, дежурный бодро открыл глаза, в которых еще отчетливо виднелись остатки сладких грез (кажется, что-то из гражданской жизни), но разноцветие курток и шапочек с помпонами оказали на него успокаивающее действие и вогнали в очередной сон (вроде, что-то о еде). Так как сидячих мест в дежурке больше не было, то все расселись на подоконниках или на собственных портфелях. Комната, жарко натопленная, наполнилась паром, а к вони сушившихся портянок добавился запах мокрой болоньи, что воздух тоже не озонировало.

Слава разглядывал школьников. Маленькие и наивные, красивые и сонные, худые и мокрые. Такие близкие, родные, знакомые и постоянные. Как нас мало и как это здорово. Я, наверное, чужой среди вас, но мне нигде и никогда не было так хорошо. О чем вы говорите? О школе (скорее бы каникулы, а нам сейчас уже не задают, почему, если отвечаешь, а Боке, ха, ты еще Криницкого вспомни...), о своих важных, незамысловатых делах (вы что поссорились, он такой надутый, вон как уставился, язык покажи, а я давно на свастиковом поле не был, все в Союзе раздал, где это, по дороге к реке, сходим вместе), о книжках и фантиках (давай после школы в "библию" пойдем, а ты когда "Блада" сдашь, меняюсь на Электроника, жалко, что дождь, можно было бы фантики пособирать, слышал, что Кирилл вчера две "груши" сразу нашел, это про что, ну где обезьяна дерево трясет, а с него собака падает, редкость, надо же какой апрель выдался, а говорят еще - люблю грозу в начале мая), о кино и приставках (в воскресенье "Ну, погоди!" все выпуски будут показывать, опять немцы как в прошлый раз набегут, ну и что, придем пораньше, а меня там однажды за немца приняли, гутен морген, гутен таг, дам по морде, будет так, а ты ЦДФ смотришь, нет, телевизор не перепаяли, там мультик здоровский идет про динозавров, приставка нужна, а еще комедии с Ллойдом, который в очках, я вчера ржал - он по стройке лазил)...

Интересно наблюдать за всем этим из своего стакана. Все вроде рядом, все близко, а захочешь прикоснуться, сесть рядом, по-дружески плечом к плечу и опираешься на стеклянную стенку. Ну и что? Зато никто и к тебе не притронется, да и тепло тут, надышал уже...

Он стоял, прислонившись к косяку и поставив дипломат на пол. Туман сгущался, лампочка заморгала и погасла, ярко-красные спирали "козла" потускнели и дежурка преобразилась. Реальность смазалась, краски посерели, сквозь них проступила какая-то зелень, объем стремительно высыхал, лица и фигурки обвисли на вешалках костей, дремавший солдат провалился внутрь шинели, детские глаза приобрели сходство с разноцветными безжизненными пуговичками. Мир скомкали грязными руками и Слава задохнулся. Галстук затянулся, воротник рубашки вцепился в шею, куртка сдавила злым объятием грудную клетку, пальцы попали в клещи перчаток, но тут дверь открылась, впустив ветер и влагу, расправивших, распрямивших ссохшуюся картинку, болотная муть, как ни в чем не бывало, осела на обоях, Слава повалился назад, вслед за дверью, но его подперли плечом:

- Ой, Слава, извини... - растерянно сказала Марина.

Снег был мокрым и прилипчивым. Он большими ошметками, словно кто-то там наверху взорвал динамитом снежную тучу, с хлюпаньем и брызгами врезался в асфальт и стены, перила и ребристые ворота, покрывая их слоем прокисших сливок с творожистами комками и сочащимися каплями мутной сыворотки. Несколько таких кусков ударило его по лицу, по лбу и щекам потекло, ветер забрался под капюшон и сдернул его с головы. Все было как всегда.

Они с Мариной зашли в тамбур, но Слава придерживал ботинком входную дверь открытой - хотелось дышать этой мерзкой свежестью и не возвращаться в затхлую теплоту.

- Что это с тобой такое?

- А что? Все нормально. Даже в чайную успел заскочить с Вовой.

- С Румбахом? - удивилась Марина.

- Да нет, с Дубининым.

Тут произошла удивительная вещь. Внутри головы прошлись большой мягкой метлой, смахнули мысленный мусор даже не в угол, а собрали его в синий пластмассовый совок, немного пометались от стены к стене в поисках урны (не нашли), взгромоздили среди зеркальных стен мягкий плюшевый диван, размашисто и безжалостно написали "Рум-бах" (именно так - через дефис) на спинке, ссыпали под канапе ворох сказуемых и подлежащих пополам с наречиями и деепричастиями, разноцветные от эмоций (но все равно какие-то серые). Взгляд приклеился Марининому подбородку, остальной мир расплылся, утонул в пленке заслезившихся глаз. Подбородок очень медленно двигался, на нем сидели мелкие капельки растаявшего снега, срывались с гладкой кожи и продолжали ленивый спуск вниз, дабы окончить свою жизнь в лабиринте шерстяных ниток шарфа. Слов не было. Был медитативный речитатив, абсолютно бессмысленный сейчас - Рум-бах-рум-бах, но завораживающий, стягивающий вселенную в крохотную точку.