Фантастика 1971

— На какие, на какие! Обдурил какого-нибудь екатерининского вельможу или просто украл у Потемкина пригоршню бриллиантов, а тот и не заметил. Не выйти вам, Юрий Иванович, в настоящие историки, если будете так легковерны. Постойте-ка! А проанализировать вы догадались? Может, там не обычное золото, а какой-нибудь изотоп? — Об этом я в первую очередь подумал, — досадливо сказал Трушин. — Увы. Золото как золото, только многовато его. Хотя кто знает, может, Ньютон был престо добросовестнее своих предшественников по монетной части.

— Ох, Илья, — я рассердился, — то он у тебя фальшивомонетчик, то сверхчестный. Как будто от честности в монете может прибавиться золота!

— Ну, а вы, Илья Всеволодович, скажите, — Михаил Илларионович нажал Трушину на плечо, подвел его к своему креслу и насильно в него усадил, — скажите, как можно изготовить золото из ртути или, скажем, олова?

— Сегодня? Проще простого. Стоит поместить ртуть под поток нейтронов. Простейшая ядерная реакция, и ртуть становится золотом. У этой элементарной операции есть всего один недостаток — она слишком дорого обходится. Лабораторное золото выходит дороже, чем из рудника. А для времен Ньютона прибавляется еще один недостаток: источника частиц тогда не было и не могло быть.

— А что было?

— Магнитное поле уже знали, хотя создавать сильные магнитные поля не умели. С электростатическим полем тоже иногда сталкивались, хотя опять-таки слабым очень. Ну, раскалять умели тысяч до двух, пожалуй, градусов. Охлаждать совсем немного. Не знаю, была ли тогда центрифуга, но если и была — слабоватая. Впрочем, механическим воздействием превратить один элемент в другой невозможно… Что еще остается? Мы с Рюриком неделями с этой темы не слезали, все прикидывали. Ну, есть космические лучи. Но им — и то на большой высоте — под силу превращение только отдельных атомов. Запрета нет, но во времена Ньютона этого и заметить было бы невозможно. Впрочем, теоретически можно предположить, что попал Ньютону в руки естественный источник нейтронов, некая необычно богатая радиевая руда. Запрета нет. Но и тут граммы радия дали бы граммы золота. А килограммы радия уморили бы столько народу, что вы, историки, не могли бы этого не заметить.

— Проще надо действовать, проще. По-моему, Илья, вы бродите где-то рядом с дверью, но каждый раз натыкаетесь на косяки. Попробуйте без алгебры, с одной арифметикой, как папа-купец из чеховского рассказа. Помните, там репетитор сынка никак не мог без иксов справиться с задачей… Проще! Вот с помощью света Ньютон ничего бы не мог сделать? Монохроматического… или поляризованного…

Мы ошеломленно уставились на академика, а тот, смущаясь под нашими взглядами и все медленней и трудней подбирая слова, бормотал:

— Ньютон же ведь, знаете сами, так много занимался светом.

— Бессмысленно даже пробовать свет, — грустно ответил Трушин. — Он теоретически бессилен вызвать такое действие.

— Бессмысленно? — я был настойчив. — А ты помнишь заветы Эразма Дарвина — ставить время от времени самые нелепые опыты. Чаще всего — говорил этот Эразм, дед Чарльза — из таких опытов ничего не получится, но иногда из них могут родиться великие открытия. Великие!

— Знаю я эту цитату. И еще знаю, что сам Эразм такие опыты ставил, и ничего хорошего из этого у него не вышло.

— А мы попробуем, — бесстрашно сказал я. — И вообще, Илья, ты не находишь, что мы многовато последнее время философствуем, а делать ничего не делаем?

— Будем и делать, — вскинул Илья голову. — Попробую. Но последний раз. Вот что: давайте сейчас вчетвером наметим план — что именно мне надо сделать в лаборатории. Я это сделаю, а потом снова соберемся. А пока я из лаборатории не вылезу, а вы свои делишки подгоните. У меня есть, например, сведения, что ты, дорогой Рюрик, запустил редакционные дела до крайности…

— Да и Юрий Иванович тоже, — подхватил академик, — должен не только знаний набираться да гипотезы строить, но и персональную стипендию получать. А для этого иногда нужно делать не только то, что хочется.

Да, на работе следовало подтянуться. Теперь, когда я знал, что Илья взялся за дело, а я мог ему только помешать, рука моя потянулась к перу. Я снова вслушивался в троллейбусный разговор, пробовал на вкус чьи-то признания, рядовую болтовню, меткие словечки.

Снова искал сравнения для автомобиля, вывески, встречного старика.

Я не знал, найдет ли Илья решение. Скорее, знал, что не найдет. Слишком просто выглядели все запланированные нами действия. Слишком просто, чтобы они могли привести к цели. Но ведь сложное — в нашем смысле слова — было Ньютону недоступно.

Значит, он пользовался чем-то простым? Да. Простым, но как-то не просто. Тут как со статьей.

Можно написать интересно о чем угодно — важно найти только свежий, неожиданный поворот, точку зрения, с которой читатель сам не увидел бы того, что видишь ты. Журналист здесь выступает как представитель искусства.

А в науке тоже так: открыть — значит взять известные факты и расставить их по-новому. Велика ли разница?

Проходила понемногу апатия, сковывавшая меня столько времени. Я, как Атлант, скинул с себя небо на плечи Геркулеса, и за золото Ньютона отвечал — хотя бы временно — другой.

А вот не захочет ли Илья присвоить себе все заслуги?

Впрочем, мысли о дележке славы сегодня тревожили меня меньше, чем полгода назад. Наверное, потому, что я уже не верил в удачу…

Зато верил в удачу журналистскую. Я соскучился по таинству превращения грязных блокнотных листиков в цветные и радостные журнальные страницы.

Я поднялся на наш девятый этаж пешком, сел за привычно заваленный бумагами стол.

— Главный редактор тобой интересовался, — сообщил мне Гришка.

Александр Васильевич бегал по комнате. Размахивать руками он начал, по-моему, еще до моего прихода. Но кричать — только после него.

— Съездил в командировку, и словно нет его уже полгода! — голос при этих словах был у Александра Васильевича такой, словно он не ругал меня, а жаловался мне на меня же. Я нанес ему смертельное оскорбление — и редактор хотел, чтобы я извинился и обещал подогнать дела.

— Ньютон! Золото! Граф Калиостро! Колдуны! Красавицы! Ведьмы! А я полгода репортажа приличного допроситься не могу. Не делаете ни черта, пользуетесь хорошим моим отношением! И хроники нет! А где техника, техника? Да не ленитесь вы, а просто работать разучились. То им не по нраву, другое… Вот я в ваши годы…

— Наслышан, — сказал я, не изменяя выражения лица. — За день-два фельетон; на пари — первых трех встречных проинтервьюировал, и интервью напечатали; министров за хвост ловили…

— …Да! Ловил, интервьюировал, писал! А вам месяц к статье готовиться морально, месяц материалы собирать, месяц проверять, полгода писать, еще год — редактировать. Работнички!

Я присел на край стола, любуясь своим Главным. Волосы стояли венчиком вокруг его огромной головы. Насажена она была на широченные плечи, но под ними было тело, отнюдь не уродливое, но и не могучее. Ничего общего не было между этим телом (за исключением плеч) и головой. То ли дело роденовский Бальзак! Ведь безумная, кажется, идея — изобразить великого писателя нагим, точно древнегреческого атлета — обнажить эти обросшие жиром мышцы, выставить напоказ слишком дряблую кожу, слишком широкие для мужчины бедра, слишком толстые руки. И над всеми этими преувеличениями (по отношению к классической фигуре) — голова — продолжение и развитие тела.

Бюст здесь был бы только цветком, стебель которого оборвали у самого верха, лицо в виде маски показалось бы лишь опавшим лепестком…

— О чем ты думаешь, когда с тобой говорят о деле? Что ты можешь сделать в свое оправдание? Не сказать — говорить вы все мастера, — а сделать. Ну?

— Это что, рыцарский вызов? Пожалуйста! Подойдемте к окну, Александр Васильевич. Видите вон ту вывеску? Сберкасса. Что там дальше? Вы, наверное, лучше меня видите, Александр Васильевич?

— Починка обуви.