Тигр. Тигр!

— Папаша Берн, объясни ему, — попросил Гарднер. — Как следует объясни.

— Я опускаю преамбулу, — продолжал Берн, — и перехожу сразу к сути. Чарли, каждое мгновение нашей жизни представляет собой кризис. В каждый миг мы вынуждены приспосабливаться к новым обстоятельствам, что-то решать, из чего-то выбирать. Представь, ты покидаешь тротуар, чтобы пересечь улицу. Поднимаешь глаза, а прямо на тебя мчится машина… Кризис?

— Да. Я понимаю.

— Alzo [153]. В этой ситуации человек делает одно из трех. Бросается вперед, чтобы избежать столкновения и продолжить путь. Замирает на месте, парализованный страхом. Или отскакивает назад, на заведомо безопасное место. Ну что? Все еще понимаешь?

— Все еще понимаю.

— Очень хорошо. — Берн поднес спичку к успевшей потухнуть сигаре. — Движение вперед — это активная реакция на ситуацию. Ты преодолеваешь кризис и достигаешь своей первоначальной цели. Топтание на месте — суть так называемая покорность судьбе. А вот прыжок назад… не что иное, как бегство. Понятно? Именно это ты и выбрал.

— Доктор Берн, но…

— Погоди. Я объясню. Ты отскакиваешь назад. Бежишь от чего-то. Поворачиваешься к чему-то спиной и таким образом отделяешься от него. И конечно, оно для тебя становится нереальным. Naturlich… [154] Но ведь у тебя есть воображение, верно?

— Я — ученый-поэт.

— Что? A-а, нуда… Отлично. Ученый-поэт от чего-то убегает. Возможно, от необходимости приспосабливаться к новым обстоятельствам. Например, от женитьбы и карьеры. По мере того как близится время, когда ему придется покинуть эту надежную и безопасную больницу, чтобы жить своим умом, его страх растет. Может быть, так, не знаю. Знаю лишь одно: ты поворачиваешься спиной.

— И этим можно объяснить все произошедшее сегодня?

— Да. О том и речь. Это твой разум пытается себя оправдать. Он же не может сказать: я трус, я боюсь новых обстоятельств. Нет, он скажет: не существует этих обстоятельств, потому что самого мира тоже не существует. Это фикция, розыгрыш, обман, меня просто дурачат… und so weiter [155]. И это будет продолжаться, покаты не поймешь, отчего именно прячешься… и не повернешься к нему лицом.

— А как же Ковен?

— Что? А, мистер Ковен, мистер Арно и смех… Твой разум создает искусственные подтверждения своей версии. Возможно, ты никогда в жизни не видел этих джентльменов и всего лишь придумал ту встречу. Возможно, встреча была в действительности, но ты превратил безобидных людей в мнимых чудовищ. Можно найти дюжину объяснений, но твой разум их не примет.

— А угрозы? То, о чем говорил Арно? И при чем тут его черные очки?

— Чарли, Чарли… — снисходительно помахал сигарой Берн. — Ты ученый-поэт? Этот мистер Арно… сам поистине поэтическое творение. Я не говорю, что он нереален. Реален для тебя… и изображен очень живописно. Но я рад заметить, что для меня его не существует. Жаль, ведь я тоже ученый-поэт… — Берн хихикнул, потом засмеялся.

Все тот же смех без смеха! Хохот попугая.

Грэнвилл напряженно вслушался, впитывая каждый звук и медленно поднимаясь со стула.

— Спасибо, доктор Берн, и до свидания, — мрачно проговорил он. — Отличное представление. Великолепное. Еще чуть-чуть, и вы бы меня убедили.

Разгневанный Гарднер вскочил на ноги:

— Какого черта!..

— Смех. Вот что вас выдало, доктор Берн. Выходит, все эти изящные объяснения, предлагаемые психиатрией, на деле не более чем сказки… Маскировка. Сначала вы нашего брата высмеиваете, потом стыдите, а когда ничего не получается, снисходите до объяснений… Но со мною этот номер не пройдет!

— Чарли, как это понимать?! — Джинни побелела от ярости. — Ты меня бросаешь?

— Я… — запнулся Грэнвилл.

— Мы же вроде как любим друг друга. В себе-то я уверена, а вот что скажешь ты?! Или меня тоже не существует? Я — элемент грандиозной пропагандистской кампании? Космическая Мата Хари?

— Я… просто не знаю.

— Или я — новое обстоятельство, к которому ты не хочешь приспосабливаться?!

— Джинни, клянусь, я не знаю.

— Чарлз… — У Джинни тряслись губы, но она изо всех сил старалась держать себя в руках. — Помнишь, мы говорили про альбом для фотографий? Давай прямо сейчас и начнем. Отпуск! — Она с мольбой в голосе обратилась к Берну: — Доктор, скажите, ведь отпуск — это то, что нужно?

Берн кивнул лоснящейся лысиной.

— Милый, три недели… вместе.

— Четыре недели минимум, — добавил Гарднер. — Четыре недели в Майне. Я оплачу.

— И полетим не откладывая, на этих выходных. Можно будет там пожениться… а можно и не спешить. Как захочешь.

— Женитьба? Фу… — хмыкнул Гарднер, — Пережиток феодализма.

— Я хочу, чтоб ты знал, что ты не должен меня бояться… я не причиню тебе вреда. Я поклялась, что сделаю все, чтоб тебе было хорошо, и я сдержу слово.

— Речь истинного джентльмена, сестренка, — прокомментировал Гарднер.

— Нет, Джинни, ничего хорошего тут нет, — с горечью возразил Грэнвилл. — Можно воздействовать социальным давлением, а можно, хотя Ковен об этом не упомянул, сексуальным вознаграждением…

— Мерзавец! — Дрожащей рукой Гарднер сгреб его за лацканы. — Да как ты смеешь ее оскорблять! Чего ты добиваешься? Если ты думаешь…

— Не трогай меня, Гарднер!

— Трогать?! Да я тебя на куски разорву!

— И что, я должен испугаться? Зная, что для меня приготовил Ковен?

Грэнвилл рванулся и высвободился. Он попятился к двери кабинета, положил ладонь на ручку.

— А теперь слушайте. Вы, Гарднер и Берн, моя связь со штабом Ковена. Передайте Ковену и Арно, что лучше оставить меня в покое. Иначе будут неприятности. Может, я и дурак… но сумею постоять за себя.

И он вышел, гневно хлопнув дверью.

Охваченный страхом и растерянностью, но преисполненный решимости, Грэнвилл слетел вниз по пожарной лестнице, разом преодолевая по три ступеньки, ворвался в западный коридор и помчался к своему кабинету. Там хранился его надежный «сейф», том «Судебной токсикологии» Гудвина, из-за корешка которого он извлек весь запас наличности — тридцать семь долларов. Из докторского чемодана вынул коричневый пузырек с этикеткой «Сульфат морфина. 1/₄ грана. 100 таблеток. Токсичен».

Когда Грэнвилл засовывал пузырек в карман, в коридоре раздались приближающиеся шаги. Они замерли возле его двери. Он застыл в ожидании, напряженно вслушиваясь в бубнящие голоса и смех; наконец шаги возобновились. Когда они затихли вдали, Грэнвилл выскользнул из кабинета.

Он спустился грузовым лифтом в подвал, миновал бойлерную и через погрузочную платформу выбрался на Рэйс-стрит. Там, на задворках больницы, было безлюдно и тихо. Держась в стороне от конуса света, испускаемого тусклым уличным фонарем, Грэнвилл попытался собраться с мыслями.

Наверное, они уже объявили тревогу. Об этом должен был позаботиться Гарднер. Без лишнего шума, но со свойственной ему эффективностью весь персонал больницы разыскивает сейчас доктора Чарлза Грэнвилла, психически неуравновешенного, опасного для себя и, возможно, для окружающих. Ищут его и Ковен с Арно, чтобы состоялась назначенная ими встреча. Он дрожащими руками нашел сигарету, закурит и вздрогнул как от удара, услышав хохот из далекого окна.

— Сон, — произнес Грэнвилл. — Ответ содержится в сне. Или ключ, или подсказка… Что бы это ни было, я находился от него в шаге… и доберусь до истины, сумев уснуть снова. Если прежде до меня не доберется Ковен. — Он пощупал карман. — Да, надо заснуть.

Но оставался вопрос: как быть с Ковеном?

— Будь я проклят, если облегчу ему задачу, — пробормотал Грэнвилл. — Я обещал, что буду сопротивляться. Boт прямо сейчас и начну.

Он, сторонясь фонарей, пробежал три квартала по Рэйс-стрит, свернул на Гардинг-бульвар и поймал на перекрестке такси. По дороге решимость его не ослабевала, зато росло нервное напряжение. В управлении полиции, получив ответ от дежурного офицера, Грэнвилл направился в кабинет Симмонса и добрался до его порога, уже почти не владея собой.