Невероятный уменьшающийся человек

— Хочешь колы? — спросила Лу.

Скотт мотнул головой.

— Скотт?

— Нет, — сказал он, чувствуя частое и сильное биение собственного пульса.

Лу вошла в гостиную со стаканом в руке.

— Ты собираешься раздеваться? — спросила она.

— Не знаю.

Лу села на кушетку, сбросила тапки и вздохнула.

— Опять все то же.

Скотт ничего не ответил. Казалось, будто Лу разговаривает с ним как с ребенком, считая, что он принимает близко к сердцу какой-то пустяк, в то время как она терпеливо пытается успокоить его. Ему хотелось бы излить на нее свой гнев, но явного повода для этого не было.

— Ты что, собираешься все время так стоять? — спросила Лу.

— Почему бы и нет, если мне хочется, — ответил Скотт.

Лу озадаченно посмотрела на него и на миг задержала взгляд. Скотт увидел отражение ее лица в оконном стекле. Она пожала плечами и тихо произнесла:

— Что еще?

— А это тебя не касается.

— Понятно.

Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку.

— Ничего, так просто... — теперь он действительно почувствовал себя мальчиком.

Ему показалось, что жена очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его раздраженно перекосилось.

«Не хлюпай! — завизжал его рассудок. — Пьешь как свинья!»

— Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от этого самоедства.

Голос Лу звучал немного устало.

Скотт закрыл глаза и вздрогнул. «Вот до чего дошло, — подумал он. — Ужас исчез. Она смирилась». Хоть он и предвидел это, ему все равно было больно.

Вот он — ее муж. Когда-то в нем было росту шесть футов, а теперь он ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед ней в своей нелепой детской одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Это-то и есть кошмар пострашнее всех ужасов.

Уныло глядя в окно. Скотт прислушивался к шелесту листвы на ветру, и ему чудилось, что это шуршат юбки женщины, спускающейся по бесконечно длинной лестнице.

Лу сделала еще один глоток, и его опять охватило раздражение.

— Скотт, — позвала она.

«Притворная нежность», — подумал он.

— Сядь. От того, что ты все смотришь в окно, дела Марти лучше не пойдут.

Не оборачиваясь, Скотт заговорил:

— Ты думаешь, меня это заботит?

— А разве не так? Разве мы оба?..

— Сто раз не так, — оборвал он ее холодно.

Холодность в детском голосе звучала до смешного странно: как будто Скотт читал свою роль из несерьезной и неуклюжей школьной постановки.

— Но что же тогда? — спросила Лу.

— Если ты до сих пор ничего не поняла...

— Прошу тебя, дорогой, продолжай.

Скотт прицепился к слову. Его маленькое личико напряглось.

— Ох и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? А может быть, немножко неискрен...

— Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов?

— Домыслов? — Его голос чуть не сорвался на визг. — Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до...

— Ты разбудишь Бет.

К горлу сразу подкатил ком из множества гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах что-то сказать, удрученно курил. Затем неожиданно направился к входной двери.

— Куда ты собрался? — с тревогой в голосе спросила Лу.

— Прогуляться. А ты что, против?

— Ты будешь гулять по улице?

Ему захотелось пронзительно закричать.

— Да, — произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. — По улице.

— Думаешь, тебе стоит идти на прогулку?

— Да, считаю, что стоит.

— Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, — взорвалась наконец Лу. — Неужели ты этого не видишь?

— Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. — Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее.

— Скотт, в чем я перед тобой провинилась? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта?

— К черту этот проклятый...

Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену.

— А что, если тебя кто-нибудь увидит? — спросила Лу, вставая с кушетки.

— Счастливо, — бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы та хлопнула.

Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом.

Он не стал оборачиваться и быстрыми, нервными шагами направился вдоль квартала к озеру.

Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась.

— Скотт?

Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: «Что?», чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок.

Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:

— Может, мне пойти с тобой?

— Нет, — отрезал Скотт, и в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.

Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.

— Будь осторожен, дорогой, — проговорила она.

Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыдания. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.

«Дальше падать уже некуда», — подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость — никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость — это участь беспомощных созданий.

Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечься от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.

Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера уже закрылись.

Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее доносился до него шорох волн на гальке.

Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Курточка от него не спасала, и по телу то и дело пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.

Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.

Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.

Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью, скамейку.

Печально глядя на озеро, Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно — и только тогда настанет конец.

Он погружается в иную пучину.

Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали появляться на страницах газеты и тут же перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.

Но больше всего досаждали обычные люди — праздные зеваки или те, кому непременно хотелось взглянуть на уменьшающегося человека только лишь затем, чтобы потом думать про себя: «Слава Богу, я не такой».

И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, оказалась ничем не лучше.