Журнал ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ. Сборник фантастики 1978-1979

Научившись мгновенно пронзать пространство и время, кем же предпочтет быть человек — потребителем наслаждений или деятельным творцом космического порядка?

Когда-нибудь с помощью телеметрических устройств мы познаем путь орла в небе, кита в океане и тигра в джунглях. Так мы вновь обретем наше родство с животным миром, утрата которого является одной из самых горестных для современного человека. Более сорока лет назад И. Форстер в рассказе «Машина останавливается» описал наших далеких потомков, которые жили в уединенных кельях и почти не покидали их, потому что могли в любое мгновение установить телевизионный контакт с любым человеком, где бы он ни находился. Мораль рассказа: дальняя связь и дальние передвижения — факторы противоборствующие. Возможно, мы потеряем вкус к странствованию и риску, когда научимся, оставаясь в комфортабельном и безопасном месте, сливаться на время с любыми существами и достаточно сложными машинами и тем самым становиться животными, другими людьми, космическими кораблями, подводными лодками и т. д. Это дало бы нам нечто гораздо большее, чем чисто интеллектуальное удовлетворение. Острота ощущений, которые можно испытать сейчас при вождении гоночного автомобиля и ли самолета, может быть, всего лишь бледный призрак того волнения, которое познают наши правнуки, когда сознание человека будет свободно перелетать по его воле от существа к существу и от машины к машине, легко рассекая с ними просторы моря, неба, космоса и недр. Но если, добившись такой власти над силами природы, мы потеряем всякий интерес к ее использованию, это будет очередная шутка истории. Наслаждением, конечно, не следует пренебрегать, но в конечном счете силы стоит тратить только на расширение наших знаний и создание прекрасного. Познание — высший вид наслаждения.

Космическая экспансия человечества почти наверняка породит новое и качественно более высокое чувство человеческого достоинства и ответственности. Рост этого чувства будет происходить, вероятно, параллельно с интеграцией индивидуальных человеческих сознаний в некий труднопредставимый вид космического сознания, как это и предсказывал К. Э. Циолковский. В наблюдаемой нами вселенной насчитывается более 10 в двадцатой степени звезд (единица с двадцатью нулями). Ясно, что контроль над столь сложным объектом не по силам индивидуальному человеческому разуму. Число звезд в одном нашем Млечном Пути превышает в десять раз количество клеток в нашем мозгу.

Но интеграция разумов через «сопереживание» и «сомыслие» способна привести к появлению разумных созданий столь же гигантских, как планеты, солнца, галактики. Хотя почти все биологи сегодня будут отрицать возможность эволюционного приспособления жизни к условиям космического пространства, мне кажется, было бы неразумно недооценивать возможности природы, учитывая современный уровень нашего неведения. Возможно, прав был не только К. Э. Циолковский, допускавший возникновение могучих «эфирных существ», не привязанных жестко к какой-либо вещественной оболочке. В пределе нынешний человеческий разум может оказаться той элементарной «клеточкой», из которых сложатся разумные существа не просто галактического, а космического масштаба.

Ясно одно: разумные существа будущего, наши потомки, смогут все испытать и все познать. Но они не будут похожи на богов, ибо никто из богов, которых мы можем вообразить, не обладал таким могуществом, каким будут располагать эти действительные повелители космоса.

Артур Кларк

НАСЛЕДСТВО

Когда мы вернулись на базу, Дэвид уже лежал в гипсе и, по уверению врача, чувствовал себя превосходно. Но нас он встретил весьма хмуро.

— Как дела, Дэвид? — спросил я. — Нам сказали, что ты можешь считать себя заново родившимся?!

— Конечно, если упадешь с высоты в двести пятьдесят километров и отделаешься только переломом ноги, надо, наверное, радоваться, — пробурчал он в ответ, — но боль от этого не меньше.

Но из дальнейшего невнятного бормотания мы поняли, что больше всего обидели его тем, что бросились не к нему, а в пустыню к А-20.

— Рассуждай здраво, Дэвид, — возразил Джимми Дэнгфорд. — Как только тебя подобрал вертолет, база радировала, что ты практически здоров. А вот А-20 могла разбиться в лепешку.

— А-20 только одна, — вмешался я, — а пилоты-испытатели идут если не по копейке пара, то уж никак не дороже, чем на пятачок пучок.

Дэвид глянул на нас из-под пушистых бровей и произнес что-то по-валлийски.

— Он заклял тебя древним заговором друид, — пояснил мне Джимми. — И сейчас ты превратишься в лук-порей, а то и вовсе окаменеешь.

Мы были еще взвинчены, и требовалось время, чтобы вновь стать серьезными. Даже стальные нервы Дэвида получили сильнейшую встряску, хотя он выглядел самым невозмутимым из всех нас. Что за его способностью сохранять спокойствие в самых невероятных положениях скрывается тайна всего происшедшего, я узнал много позже.

А-20 упала в пятидесяти километрах от старта. Мы проследили весь ее путь по радару, так что место падения было известно нам с точностью до нескольких метров… только тогда мы еще не знали, что Дэвида в ракете уже не было.

Первый тревожный сигнал поступил через семьдесят секунд после старта. А-20 поднялась на пятьдесят километров, и ее траектория почти совпадала с расчетной. Дэвид делал два километра в секунду — не очень много, но больше, чем кто-либо до него. И «Голиафу» полагалось уже отвалиться. А-20 была двухступенчатой ракетой. Вторая ступень состояла из крохотной кабины со складывающимися крыльями и при полной заправке горючим весила двадцать тонн.

На пятьдесят километров ее поднимала двухсоттонная ракета-носитель. Израсходовав свое топливо, она отделялась и опускалась на парашюте. Тем временем верхняя ступень приобретала достаточную скорость, чтобы продолжать подъем, и на высоте шестисот километров переходила к орбитальному полету вокруг земного шара. Не помню, кто прозвал ракеты «Давидом» и «Голиафом», но клички были сразу же подхвачены и служили постоянным поводом для острот.

Так все обстояло в теории, а на экране происходило что-то неладное, и мы сразу почуяли беду.

Зеленое пятнышко достигло отметки, означавшей пятьдесят километров, и должно было распасться.

Но этого не произошло. Опустошенный «Голиаф» не желал расстаться с «Давидом» и тащил его за собой обратно на Землю. А «Давид» был бессилен — его двигатели блокировала ракета-носитель.

Секунд десять все это развертывалось у нас на глазах. Мы выждали ровно столько, сколько потребовалось, чтобы рассчитать новую траекторию, а потом залезли в вертолеты и помчались туда, где А-20 должна была упасть на землю.

Конечно, мы не надеялись найти что-нибудь, кроме груды магниевого сплава, смятой так, точно по ней прошелся бульдозер. Мы знали, что «Голиаф» так же не может раскрыть парашют, как не может включить свои двигатели «Давид». Я, помнится, подумал, кто возьмет на себя тягостную обязанность доставить эту страшную весть Мэвис, но потом сообразил, что она слушает радио и сама узнает о случившемся.

Мы едва поверили своим глазам, когда обнаружили обе ракеты целыми и невредимыми под огромным парашютом. Следов Дэвида нигде не было, но несколько минут спустя база радировала нам, что он нашелся. Наблюдатели второго поста уловили на экране слабый след его парашюта и выслали к месту приземления вертолет. Через двадцать минут Дэвид был в госпитале, но мы еще несколько часов хлопотали в пустыне вокруг ракет и договаривались об их доставке на космодром.

Когда мы вернулись наконец на базу, нам доставило некоторое удовольствие видеть, что ненавистные научные обозреватели вместе с остальной толпой торчат пока за воротами. Отмахнувшись от них, мы поспешили в палату.