Факап (СИ)

— Как к вводным, — сказал Горбовский. — Вы понимаете, что Первый Ангел вас ненавидит? Что он никогда не простит вам унижения, которое ему пришлось претерпеть?

— Какое униже... — начал было Завадский и тут же проглотил язык — так на него посмотрели все присутствующие.

— Мы забыли, — мягко сказал Горбовский, — что уважаемый Валентин Петрович не вполне знаком с ситуацией. Что и неудивительно — его уровень  посвящения... замечательная вещь метакса, — закончил он, передавая Валентину Петровичу бокал. Тот машинально отпил. Губу обожгло: оказывается, Завадский её прикусил — непонятно как и когда.

В голове архивариуса царил сумбур. С одной стороны, Завадский точно помнил, что всё это время обсуждал вопросы виноделия в Южной Европе, что закончилось распитием какой-то редкостной коллекционной метаксы. С другой — в голове держались воспоминания о начале какого-то странного разговора, и обрывки последующего. Он помнил, как Горбовский, прихлёбывая холодную воду, говорил ему: "В действительности всё не так, как на самом деле. В действительности люди были созданы Тагорой. А на самом деле они суть образ и подобие..." Помнил, как Комов цедил сквозь зубы: "Какое время? Для них нет никакого времени! Их сознание присутствует в каждой точке траектории..." Помнил, как Горбовский отвечал кому-то: "Можно говорить, что Он был, но теперь того прошлого нет. Поэтому Его и не было, и нет, и не будет. Вселенная лишена супруга и господина. Мы дети Галактики — это означает, что мы дети Вдовы..." Славин, говорящий: "...Владыка Ликов не видел Вандерхузе, потому что он видит связь тэтана с телом, а тел было два..." Остались в памяти чьи-то слова: "Павлин никогда не успокоится, мы можем только оттягивать...", и ответ — "но ангелы указали путь и избрали орудие". Крик Сикорски: "Тогда хотя бы отдайте мне Целмса!" И наконец — его собственный голос, беспомощно блеющий: "Ну да... в такой ситуации... наверное, это, некоторым образом, выход... в общем, да".

Видимо, на его лице что-то отразилось, потому что Горбовский сказал:

— Не переживайте, Валентин Петрович. С вами всё в порядке. Вы помните то, что можете помнить в соответствии со своим уровнем. Впоследствии вам многое станет яснее. Благодарю за посильное участие в обсуждении.

— И особенное спасибо от меня, — добавил Сикорски. Лицо его было каменным — как у человека в ярости, который из последних сил держит себя в руках.

— Мы бы всё равно приняли такое решение, — печально сказал Комов. — Абалкина надо остановить.

Руди встал и сказал в пространство:

— Что ж. Кому-то надо быть кровавой собакой. Я так понимаю, вы что-то такое обнародуете? На потеху общественности?

— Руди, ты всё прекрасно понимаешь, — сказал Комов, — История с саркофагом и подкидышами уже расползлась. Про детонаторы знает даже Бромберг. Нам нужна убедительная версия. Заранее.

— Понятно. Но тогда, пожалуйста, не изображайте меня идиотом. И не лгите. Особенно про финал. Не пишите, что я убил этого чёрта и потом сам застрелился.

— А тогда как? — заинтересовался Славин.

— Так это ты собирался делать легенду? — Сикорски осклабился. — А не будешь. Поставлю на это дело Каммерера. Ему и дам инструкции. Нет, я даже разрешу ему поучаствовать. Пусть хоть в чём-то поучаствует. А теперь я,  с вашего позволения, пойду. У меня много дел.

Он окинул присутствующих презрительным взглядом и вышел, не закрыв дверь.

— Ну зачем так, — проворчал Григорянц, аккуратно дверь прикрывая. — Нехорошо.

— Его можно понять, — тихо сказал Комов. — То, что ему предстоит... Не знаю, как бы я на его месте, — покачал он головой. — Не знаю.

Валентин Петрович вдруг понял, что как-то незаметно для себя выпил почти весь бокал. Решил, что с него хватит.

— И всё-таки... простите за такое занудство, конечно... — начал он своё обычное вступление, — но я так и не понял.

— Чего? — спросил Комов, отвлекаясь от дум.

— Если честно, то ничего, — заявил архивариус. — Ну, почти. Прежде всего — историю с Вандерхузе. Я в ней запутался. Я уже начал сомневаться в том, что этот Вандерхузе вообще существовал... А у вас то так, то этак... Я всё-таки архивариус. В документах тоже бывают противоречия. Но в конце концов всегда выстраивается какая-то история. С началом, серединой и концом. У вас всё время какие-то обрывки. Предположения, которые тут же опровергаются. Недомолвки и намёки непонятно на что. И всё время такое чувство, что сейчас кто-то скажет пару слов, и вся картина изменится. Меня лично это... напрягает, — подобрал он словцо из чужого лексикона.

— Вот! — Горбовский поднял палец. — Вот в этом-то всё и дело. Вы любите законченные истории. Которые существует исключительно на бумаге. То есть в тексте. А мы вынуждены строить гипотезы и принимать решения, исходя из обрывков и предположений. В ситуации, когда доступная нам информация неполна, противоречива и недостоверна. И при этом приходится учитывать множество факторов, внутренних и внешних. От личных чувств отдельных людей и до вселенских планов высших сил. Причём никогда не знаешь заранее, что в данном случае важно... Вы хотите поиграть в эту игру?

— Пожалуй, нет, — сказал Завадский.

— А придётся. Вы мне понравились, Валентин Петрович. Трезвый, неглупый, управляемый человек. Единственная серьёзная слабость — привычка к интеллектуальному комфорту. Но это лечится, — он поощрительно улыбнулся. 

— Вот значит как? — Завадский попытался добавить в голос скепсиса. Получилось не очень убедительно. — Хорошо, допустим. Я люблю интеллектуальный комфорт. И хочу, чтобы мне его обеспечивали хотя бы по минимуму. Окажите мне эту маленькую любезность, пожалуйста. А то после сегодняшнего... — он поискал подходящее выражение, но не нашёл, — у меня будет несварение мозгов.

— И чего же вы конкретно хотите? — заинтересовался Горбовский.

— Расскажите историю Вандерхузе. С начала до конца. Без намёков, двойных смыслов, подвешенных вопросов. У вас же в голове она есть. Потому что вы нормальный человек, — тут он немного запнулся. — Да, человек. И тоже любите интеллектуальный комфорт.

Горбовский немного подумал.

— Водички мне ещё налейте, — попросил он Григорянца. — Ну что ж, Валентин Петрович, в чём-то вы правы. Давайте я вам расскажу то, что знаю и как вижу. А коллеги, в случае чего, поправят. Только начать придётся издалека. С Целмса и Сикорски. В данном случае без этого никак.

— Случаю очень внимательно, — сказал Валентин Петрович, усаживаясь поудобнее.

— В общем так, — начал Горбовский, закидывая руки за голову. — Вы, наверное, заметили, что наш друг Рудольф несколько недолюбливает своего тёзку.

— Кажется, это называется "ненавидит", — заметил архивариус.

— Ну или так. Причин он приводит много разных, но это скорее поводы. А вообще-то всё началось как чисто личная неприязнь. Возникшая во время совместной работы. Причём на совершенно пустом месте. Хотя, может, и не на совсем пустом. Видите ли какое дело... Целмс родился на Тагоре, всё детство провёл там. И вырос похожим на тагорянина. Например, совершенно не агрессивен. Очень рационален. Умеет вызывать симпатию. Его все любили. Но была у него одна нехорошая привычка. Смеяться над тем, что ему казалось смешным. В том числе над людьми. Причём без злобы, этого за ним не водилось. Просто — ну вот смешно же, почему бы не посмеяться... Понимаете?

Завадский задумчиво кивнул. рассматривая пейзаж в окне. Там снова был склон, залив и развалины. Небо, правда, было вечернее — налитое синевой, с просвечивающим сквозь синеву молодым месяцем. Рядом с ним светилась красная звёздочка космической станции.

— А у нашего Руди Сикорского есть одна слабость, — продолжил Горбовский. — Он терпеть не может, когда над ним смеются. Любое другое отношение его устраивает. Особенно страх и ненависть. Он обожает, когда его боятся и ненавидят. Ему это придаёт веса в собственных глазах. Но только чтобы не смеялись. Этого он не переносит даже в гомеопатических дозах.