Лучшая зарубежная научная фантастика

Понимаете, я-то надеялся, что жабы все-таки сумеют поставить его на ноги, так же как сделали это с Птахой. Я даже вначале решил, что им это удалось, когда увидел его начищенным до блеска, с прямой спиной, со старой доброй лыбой во все лицо, в дорогом пиджаке и при своей привычной шляпе с загнутыми вверх полами. Казалось — нам вернули президента тенор-саксофонистов.

Но когда он поднес инструмент к губам, слегка склонив голову в бок и как обычно чуть приподнявшись на цыпочках, и заиграл «Польку Точки и Лунные Лучи», мое сердце точно упало.

Это был не настоящий Лестер Янг, не тот През, какого я знал. Он скорее походил сейчас на собственную мумию. От его музыки, казалось, осталась лишь внешняя оболочка, лишившаяся чего-то очень важного, жившего внутри нее прежде. Понимаю, не каждому дано это понять, но я слышал явственно. И понимал — его больше нет.

Мое сердце разрывалось напополам, когда я сидел там и смотрел на Преза — точнее, на того, кто был когда-то им, — а тот плыл от одной композиции до другой. И вроде бы все в порядке, и звучание вроде его, и мягкое вальсирование ритмов на месте, и сладостная мелодичность, и стремительные прорывы, и прохладные откаты назад. Но чего-то определенно не хватало.

И вот тут до меня дошло. Я же ведь знал все те соло, что он тогда сыграл. Не основные мотивы, нет, не вступления и перекаты. Он с точностью до последней ноты повторял то, что исполнял в былые времена. Он не импровизировал. Все что игралось, я слышал на его старых записях. «Мой смешной Валентин»; «Прикрывая морскую пехоту»; «Закат бэйсииста»… [117] и каждая из мелодий игралась даже без самых мельчайших изменений, как и на тех довоенных пластинках. Каждым своим звуком они совпадали с тем, что было некогда записано в студии, на живых концертах и где он там еще играл в те дни. И я все это прекрасно осознавая, ведь каждая из этих записей уже хранилась в моей голове.

Так что я так и сидел, со слезами в глазах, и ждал, когда же все это закончится.

Но знаете, в первый же перерыв он подошел и встал рядом со мной. Из всей той публики, рядом с которой он мог пристроиться, из всех тех, кто прибыл на Ио специально, чтобы увидеть его, През почему-то выбрал именно меня — должно быть, единственного разочарованного парня в этом зале.

— Молодой человек, ты ведь играешь на саксофоне, верно? — произнес он весьма обходительно, но с каким-то холодком в голосе. Должно быть, стоя на сцене, он видел, как я слежу за его пальцами, бегающими по клапанам музыкального инструмента.

— Да, сэр, так и есть. Я из Филадельфии, Робби Кулидж.

— А ты часом не на теноре ли играешь?

— На нем, сэр.

— Надеюсь, ты не против, если я присоединюсь к тебе за столиком? Прости, видел, как от тебя сбежала шляпа и все такое, — произнес он, отодвигая стул. Под «шляпой» он подразумевал Моник. Всем известно, как През любил придумывать всему смешные имена. Но «шляпа» — это было что-то новенькое. — А моим «ребятам» пора маленько передохнуть, — добавил он, разминая пальцы, которые и называл «своими ребятами».

Конечно же я ответил, что нисколько не возражаю, и даже предложил купить ему выпивку, но Лестер только рассмеялся и сказал, что, хотя ему и так нальют здесь бесплатно, он полностью отказался от спиртного. А потом его просто понесло. Вначале он расспрашивал меня: сколько мне лет, скучаю ли я по домашней стряпне, — честно говоря, нисколько не скучаю, ведь моя мать была отвратительной кухаркой, и мне вечно казалось, что она использовала еду в качестве оружия, когда злилась на меня. Но, само собой, этого я говорить не стал. Тогда През принялся рассказывать, как готовила его мама.

Не уверен в том, что смогу в точности передать всю его болтовню; помню только его вкрадчивую, спокойную улыбку и огромные, чистые глаза, в которых отражалось пламя вулканов, извергающихся за окном, и то, с каким восторгом он вспоминал о своей маме, торчащей на кухне, о запахах и вкусе еды, пронесенных им сквозь долгие годы и мили с тех пор, как он в последний раз сидел за тем столом в ожидании обеда.

Не спрашивайте меня как, но в именно в тот миг я понял — с ним сотворили в точности то же самое, что и с Джей Джеем, и что этот Лестер Янг, кем бы он ни был, никак не связан с моим миром… так же как и Джей Джей и, быть может, как Птаха. От Преза осталась только использованная оболочка, заполненная некой сущностью, пытающейся играть его роль, но не до конца справляющейся. Видимо, именно об этом меня и предупреждали, и мне стоило усилий не разрыдаться, глядя в его лицо.

Когда перерыв подошел к концу, Лестер, прежде чем подняться обратно на сцену, сказал мне:

— Валил бы ты с корабля, сынок. Возвращайся лучше обратно в яблочную середку. — «Яблочная середка» [118] — так он стал называть Гарлем, когда вернулся с войны. — Слишком ты молод для такой жизни.

Он снова начал играть, и когда возвратилась Моник, я просто взял ее за руку и вышел из клуба.

— Послушайте меня, чертовы негры, уделите хоть минуту своего внимания! Это дерьмо, которое нас заставляют играть, — не джаз! Я понятия не имею, как назвать эту хрень, но мы играем не человеческую музыку. А джаз — он только для людей, мои братья!

Кое-кто из «исламских братьев» согласно закивал, когда я произнес это, но было ясно, что найдутся и те, кто не примет мое заявление так просто.

— Парень, не гони. Ты ведь подписал этот чертов контракт, — первым заговорил Альберт Граббс, как я и ожидал. Не вспомню уже того исламского имени, которое он себе взял, в конце концов, и для меня, и для многих других, узнавших о нем спустя несколько лет, когда этот человек отбросил всю ту религиозную муть, он так и остался Альбертом Граббсом. Но в те дни он готов был грудью лечь, только бы не позволить нам хоть в чем-то ухудшить отношения с жабами, поскольку все еще верил в необходимость подчинения всего космического пространства воле Аллаха. Его парни полагали, что если каждый из них станет корчить из себя этакого послушного дядюшку Тома, то инопланетяне однажды подарят им собственные корабли и разрешат рассекать по Солнечной системе, всюду проповедуя необходимость истребления белых. Мне показалось, что он вот-вот очередной раз разразится цитатами из Корана, Мухаммеда или чего-то в том же роде, поэтому я поднялся. В этот раз надо было довести начатое до конца.

— Конечно, я подписал контракт. И ты, кстати, тоже. А знаешь, кто еще его подписывал? Джей Джей — и вот посмотри на него!

Все и в самом деле повернулись к Джей Джею. Тот продолжал безучастно полировать свой контрабас, и, только заметив устремленные на него взгляды, он произнес:

— Что?

— Каждый из вас знает, как он изменился. И не важно, знали ли вы его до того, как поднялись на борт. Этот парень всегда был малость придурковатым, смешливым чистоплюем, знавшим, как позаботиться о своей заднице. А сейчас? — я прочистил глотку и крикнул: — Эй, Джей Джей, скажи, какой фильм тебе нравится? Какой твой любимый сорт мороженого?

— Умолкни, мужик, — ответил тот. Его голос звучал более мертво, чем у самого последнего наркомана. — Оставь меня в покое.

Граббс скорчил кислую мину и покачал головой, но кое-кто из его космических мусульман закивал и начал перешептываться. Ни у кого не было большого желания колонизировать звезды, если существовал риск кончить как Джей Джей.

— Видите? Понимаете теперь? Вот что я вам скажу, — продолжал я, — чем дольше мы остаемся здесь…

— …тем больше нас будет становиться точно такими же. — Большой Си качнул своей лысой, толстой башкой. — Парень просек фишку. Я пережил уже что-то около шести туров по Солнечной системе и один рейс к Альфе Центавра, и могу подтвердить, что всякий раз хотя бы один-два, а то и поболе, кончают именно так. В прошлый раз мы потеряли то ли троих, то ли четверых. Порой уже начинаю задумываться, когда придет моя очередь.