Троя

Покинув чудовище, сын Лаэрта идет на поиски прозрачного пузыря, откуда он мог бы взглянуть на звезды.

В этот раз они неподвижны. И не мерцают. Покрытые ссадинами ладони героя ложатся на холодное стекло.

— Богиня Афина… пою твою преславную силу и ясные очи, Паллада Афина, необорная, мудрая дева… услышь мой глас.

Бессмертная Тритогения… непорочная защитница града, могучая и грозная в битвах; славная рожденьем из ужасной главы громовержца… облаченная в ратный доспех… Златая! Блистательная! Внемли молитве.

О чудная небожительница… добычелюбивая… потрясающая длиннотенною пикой… сошедшая в мир, словно буря, с божественной маковки эгидоносного родителя Зевса… когда и небеса трепетали, объятые страхом… и колебались, покорные силе Лазурноокой… К тебе взываю.

О дщерь Эгиоха, Третьерожденная, грозная Паллада, отрада наших сердец… воплощенная мудрость, покрытая неувядаемой славой… радуйся! Прошу, исполни мое желание.

Одиссей размыкает веки. Лишь немигающие звезды да собственное отражение в окне являются его серым глазам.

Третий день полета.

Сторонний наблюдатель — скажем, некто, наблюдающий за кораблем в очень мощный оптический телескоп с орбитального земного кольца, — увидел бы в «Королеве Мэб» удивительный копейный наконечник, составленный из опутанных решетками сфер, овалов, резервуаров, ярко раскрашенных прямоугольников, многораструбовых реактивных двигателей, соединенных по четыре, и массы черных углепластовых шестиугольников, собранных вокруг сердцевины из цилиндрических жилых отсеков, которые, в свой черед, балансируют на вершине колонны из все более ослепительных атомных вспышек.

Манмут отправляется в лазарет навестить Хокенберри. Мужчина довольно быстро выздоравливает, отчасти благодаря процессу нейростимуляции заполнившему послеоперационную палату на десять коек запахом грозы. Маленький моравек несет цветы из обширной оранжереи судна: судя по сведениям, выуженным из банков его памяти, так полагалось еще перед Рубиконом, в двадцать первом столетии, откуда явился этот человек — или хотя бы его ДНК. На самом же деле при виде букета Хокенберри разражается смехом и признается, что никогда еще не получал на своей памяти подобных знаков внимания. Впрочем, память — вещь ненадежная, тут же уточняет больной, особенно если она касается прошлой жизни на Земле — его настоящей Земле, планете университетского схолиаста, а не служителя своенравной Музы.

— Это большая удача, что ты квитировался на «Королеву Мэб», — говорит Манмут. — Кому еще хватило бы анатомических познаний и хирургических навыков, чтобы тебя исцелить?

— Только паукообразному моравеку, который, по счастью, увлекался медициной, — согласно подхватывает Хокенберри. — Мог ли я знать, когда был представлен Ретрограду Синопессену, что через каких-то двадцать четыре часа он спасет меня от смерти? Чего не случается!

Европеец не находится, что ответить. Примерно спустя минуту он произносит:

— Я слышал, вы уже толковали с Астигом-Че по поводу всего произошедшего. Не будешь против обсудить это еще раз?

— Да нет, конечно.

— Это правда, что тебя зарезала Елена?

— Правда.

— И что единственной причиной было ее нежелание, чтобы супруг Менелай когда-нибудь прознал о ее предательстве после того, как ты квант-телепортировал его обратно в ахейскую ставку?

— Думаю, да.

Хотя Манмут и не большой знаток выражений человеческих лиц, даже он ощущает печаль собеседника.

— Но ты говорил Астигу-Че, будто вы с Еленой были близки… были когда-то любовниками.

— Ну да.

— Тогда прошу простить мое невежество в подобных вопросах, доктор Хокенберри, однако, на мой непросвещенный взгляд, Елена Троянская — весьма испорченная дама.

Несмотря на кислый вид, схолиаст улыбается и пожимает плечами.

— Она всего лишь плод своей эпохи, Манмут. Нам не понять, в какое жестокое время и в каких условиях закалялась ее душа. Еще преподавая в университете, я всегда обращал внимание студентов на то, что любые попытки гуманизировать историю, рассказанную Гомером, как-то подогнать под рамки современной щепетильности, обречены на крах. Эти герои… эти люди … хотя и до мозга костей человечные, застали самое начало нашей так называемой цивилизации, до зарождения современных гуманистических ценностей оставались тысячелетия. С этой точки зрения, нам так же трудно постичь действия и побуждения Елены, как, например, почти абсолютное отсутствие милости в душе Ахиллеса или беспредельное вероломство Одиссея.

Маленький европеец кивает.

— Ты ведь знал, что сын Лаэрта здесь, на «Королеве»? Он уже навещал тебя?

— Нет, мы еще не виделись. Но первичный интегратор Астиг-Че упоминал… Боюсь, этот парень меня убьет.

— Убьет? — изумляется Манмут.

— Ты забыл, как использовал меня, чтобы похитить ахейца? Это ведь я наплел о тайном послании Пенелопы, соловьем разливался про ствол оливы, на котором зиждилось их брачное ложе в родной Итаке. А стоило заманить героя к шершню… цап! Меп Эхуу вырубает его и грузит на борт. Я бы на месте Одиссея затаил обиду против некоего Томаса Хокенберри.

«Вырубает», — повторяет про себя моравек, обрадовавшись незнакомому английскому слову. Роется в банках памяти, находит новинку — к его удивлению, это не непристойность, — и откладывает для себя про запас.

— Извини, кажется, я поставил тебя в опасное положение.

Европеец прикидывает, не сказать ли о том, что во время неразберихи по случаю исчезновения Дыры Орфу передал ему по личному лучу повеление первичных интеграторов — затащить Лаэртида на «Королеву Мэб», но потом спохватывается. Профессор филологии Томас Хокенберри родился в эпоху, когда отговорка «я только исполнял приказ» раз и навсегда вышла из моды.

— Я потолкую с Одиссеем… — начинает Манмут.

Мужчина качает головой, и губы его снова трогает улыбка.

— Рано или поздно мы все равно встретимся. Пока же Астиг-Че приставил ко мне охранника-роквека.

— А я-то думал, зачем это моравеку Пояса торчать у дверей палаты, — произносит европеец.

Хокенберри касается золотого медальона, блестящего в открытом вороте больничной пижамы.

— Если совсем прижмет, я просто квитируюсь прочь.

— В самом деле? — переспрашивает Манмут. — А куда? Олимп стал «горячей точкой», Илион тоже наверняка пылает.

Хокенберри серьезнеет.

— М-да. Вот загвоздка. Впрочем, я всегда могу поискать своего товарища Найтенгельзера там, где оставил, — в Индиане тысячного года до нашей эры.

— Индиана… — эхом вторит собеседник. — Какой Земли?

Схолиаст потирает грудь в том самом месте, откуда семьюдесятью двумя часами ранее Ретроград Синопессен извлек его сердце.

— Какой Земли? Странно звучит, согласись.

— Да уж, — кивает Манмут. — Подозреваю, нам нужно привыкнуть мыслить по-новому. Твой друг Найтенгельзер остался на планете, откуда ты перенесся. На Земле Илиона, как мы ее называем. А «Королева Мэб» направляется к небесному телу, где миновало три тысячи лет с тех пор, как ты впервые жил и… м-м-м…

— Умер, — заканчивает Хокенберри. — Не беспокойся, я свыкся с этой идеей. Уже принимаю спокойно… ну, почти.

— Любопытно, как ты отчетливо сумел вообразить машинное отделение корабля после того, как получил удар кинжалом, — замечает моравек. — Судя по тому, в каком состоянии тебя нашли, медальон был активирован почти в бессознательном состоянии.

Схолиаст качает головой.

— Не помню, чтобы я трогал медальон или что-то воображал.

— Ну а что последнее запомнилось?

— Женщина, застывшая прямо надо мной с выражением ужаса на лице, — отвечает человек. — Высокая, бледная, с черными волосами.

— Елена?

Мужчина еще раз мотает головой.

— Она уже ушла к тому времени. Нет, эта дама просто… возникла там.

— Одна из Троянок?

— Нет. На ней была… странная одежда. Что-то вроде туники с юбкой… Больше похоже на женский наряд из моего времени, чем на все, что я видел в Илионе и на Олимпе последние десять лет, но все-таки не то… — Он растерянно умолкает.