Оранжевое небо

Да, вот так. Как написал мне когда-то один мой обиженный поклонник: "Ты ни при чем. Кто же при чем? Никто ни при чем. Все понимаю. И все-таки несправедливо".

Где-то он сейчас скитается, бесшабашная голова? Он был последний, на кого я всерьез потратилась. Ох, и помотал он мне душу. Сколько у нас это продолжалось? Года три, не меньше. Господи, мы даже письма друг другу писали, хотя и жили в одном городе. Разругаемся, дым столбом, а потом сидим, строчим и пересылаем по почте. Особенно я любила это занятие. Ты-то чаще бывал краток или просто в ответ приходил. И приносил мои письма.

- Да, ты права, ты во всем права. Только зачем?

- Что зачем?

- Зачем тебе этого так хочется...

Теперь я их иногда читаю. Где-то ты у меня остался, в каком-то закутке души, и там иной раз побаливает, как у солдата старая рана. Но от этого не умирают. Вот и я живу. Сижу в кресле, поджав ноги, читаю письмо, где я так старалась тебя вразумить. Не ради тебя, ради твоего таланта!

Так я выражалась, так думала.

...Понимаешь, мне по-человечески жаль - не тебя (себя ты сам пожалеешь или еще кто), а того, что есть в тебе. Ведь это такая редкость талант, такая драгоценность. Как вспомню твою "Женщину на вокзале" среди водоворота одноликой, безглавой толпы, или "Глухого", который запутался в хаосе звуков, эти пальцы его испуганные, словно перебирающие невидимые струны... и после этого - твои нынешние плоскодушные молодцы разного пола и цвета. Конечно, с ними проще - всего лишь немного пота и ни капли крови. У тебя там шагают одни ноги, потому что это тебя волнует не больше, чем урожай бананов в Эквадоре.

Я понимаю: деньги нужны. Чтобы выпить, и закусить, и широту души показать. Что ж, пиши свои плакаты, кто тебе мешает? Но чего ты так суетишься вокруг? Что так стараешься, чтобы тебя приметили как их автора? Зачем тебе эта троллейбусно-трамвайная известность?

Нет, не жди меня на Новый год. Не приду я. В новом году мы пойдем с тобой в разные стороны. Так лучше.

С уходящим тебя, послезавтра уже прошлым годом! И пусть останется с нами то, что было хорошего, пусть уйдет то, что было скверно, и пусть не придет то, о чем пришлось бы пожалеть...

А вот и то мое последнее письмо, злое и гнусное. Как я там размахалась, жуть! По самым больным местам била. Била, зная, что уже не получу сдачи. Сил не будет мне ответить. Видела, что не в себе он, до точки дошел, тонет - и знает это. А я ухожу. И не удержать. Устала я от него. Так устала, что одного хотела: покончить с этим. Как он кричал! При всех! При моем главном! "Домашняя кошка! Ты только с виду львица! А так кошка. Чистенькая, ухоженная. А я грязный, я не по форме. Да! И меня не отмоешь, не отгладишь, понятно? Вот и катись к своим вылизанным, гладеньким собратьям. Ублюдки! Ненавижу!"

Некрасив человек - когда тонет и кричит. Ему не до красоты. А ты стоишь на берегу и видишь, как он некрасив.

Это был конец. Я хотела его. Потому и толкнула так, чтобы все оборвать.

Месяца через три он мне все же ответил.

"...Ты права, встречи с самим собой - страшная и жестокая вещь. Уезжаю, дали командировку в Зауралье. Едем бригадой оформлять очередной храм культуры и отдыха. Буду, как ты говоришь, честно писать плакаты.

С тобой не увижусь. Не хочу. Не могу. На морде рана - от твоих слов. Как ты меня хлестнула - наотмашь, всей пятерней! Больно, но я не жалуюсь. Если б еще и самому себя не видеть... Но от себя не уедешь в командировку.

Прощай. Обещаю не писать и вообще не возвращаться к тебе. Будь счастлива. Постарайся..."

И рисунок приложил. Автопортрет, и я с краю в профиль. Губы мне вывернул, угол вниз оттянул - это я изображаю презрение. А бровь горестно взметнулась вверх, и глаза почти нет, только морщинка боли. Вот и вся моя лихость. Не поверил он в нее. И свою отбросил. Обнажился: видишь, ты все толковала мне, а я и сам про себя все знаю. Вижу. Лицо разъехалось на два, не соберешь в одно, не сдвинешь. Одно - то, что ты показываешь, когда выходишь на люди. Другое мало кто видел. Как-то ты сказал мне с горькой откровенностью: "Художнику тоже жить хочется. Я же не виноват, что родился художником". Тогда у тебя было такое лицо, как здесь. Ты не заметил, а я именно тогда сдалась тебе, после тех слов. Я почувствовала у тебя такую тоску по обыкновенной человеческой любви, такую острую потребность просто, по-мужски излиться женщине и ощутить ее понимание, жалость, ласку. Тебе так нужно было попросить утешения и получить его. И не притворяться, что не нужно. Так открываются дети - сразу и до конца. Какая женщина устоит против этого?

Как был он счастлив, совсем по-ребячьи, когда мы стояли вдвоем у его картин и он вдруг понял, что услышан! Что он не ошибся в себе, что он может отбросить мучительные сомнения! Что он прав, а не те! Какое фарисейство, какая непозволительная глупость думать, что истинный талант не нуждается в признании толпы! Да что такое художник без признания? Призрак, фантом. Только с признанием людей обретает он плоть и начинает жить. И как часто это происходит уже после смерти художника, а он уходит из жизни, так и не зная - оценят ли, поймут ли... был ли... Легко ли это вынести, подумайте вы, люди! Ван Гог и тот сломался, разрезал себе ухо, чтобы не слышать людской глухоты.

И этот... Он был счастлив со мною так недолго. Он скоро почувствовал, что ему мало одного моего признания. Что на свете, кроме нас двоих, живет еще много другого народа. А художник пишет не для жены, не для брата, не для друга. Он опять впал в тоску и пошел куролесить. Подрался в ресторане. Пятнадцать суток ходил с метлой. Художник и метла. Горько? А что делать!

Что ему делать? Чирикать с синичками? Скучно и глупо. Он журавль. Ему надо в небо. Вот он и улетел. И будет теперь мотаться по всему небу, пока крылья держат. Потом сразу брякнется - и конец...

Вот такая житейская история в письмах и рисунках хранится у меня в секретере среди прочих бумаг. Рассказала о ней Егору, показала рисунки. Он долго молчал. Потом спросил:

- Где он теперь, твой журавль?

- Не знаю. Больше мы не виделись. Он не вернулся в наш город.

- Летает, не слыхала?

- Слыхала. Отлетался. Но картину написал. "Слепцы". Вокруг сумрак, тьма, а фигуры полыхают светом и в лицах удивление, радость, одушевление... Больше такое не напишет. Все.