Пленники зимы

– Ты бы на свадьбах хорошо зарабатывал, – одобрительно комментирует Дмитрий, прилаживая к макету пластиковую гору. – И жил бы как нормальный человек, с семьёй.

– На свадьбах?

– Или на похоронах, какая разница?

– В самом деле! – в тон ему отвечаю. – А ты бы паяльник выключил. И не тянулся бы так, ещё рукой схватишь…

Он покосился на сиреневую струйку дыма рядом со своей рукой, слез с макета и переставил паяльник на другой стол.

– Кстати, как там у твоих дела? Как ты с ними связываешься?

– Электронная почта. Всё нормально.

Ещё бы не "нормально": на выезд семьи ушли все деньги, по-сути, всё что было: почти половину суммы стоило гражданство, ещё треть – недвижимость…

– Чем занимаются?

– Туризм, учёба, аккомодация вновь прибывших…

– Вот и прибудь.

– Ну да, – я не могу сдержать злой усмешки. – С моими "подвигами" меня к самолёту на пушечный выстрел не подпустят.

– Ты преувеличиваешь…

– Скажи это моему налоговому инспектору и тому хрену, что в консульстве сидит.

Я возвращаюсь к аккордеону. Жив старикашка! И даже не гнусавит: звуки ровные, чистые. Я для тренировки проигрываю несколько тактов какой-то случайной мелодии и, перекрикивая голосистое рычание инструмента, излагаю свою интерпретацию минувших событий:

– Я многих хоронил, не дрогнувшей рукой.

Их крик меня смешил: "Не торопись, постой!" Но понял лишь теперь, что торопился зря:

Под тяжестью потерь, сегодня умер я,

Сегодня умер я…

– Ты всегда был весёлым парнем, – откликается на мою импровизацию Дмитрий. – Умел найти слово, поддержать…

– Только что придумал!

– Чувствуется. А что-нибудь пооптимистичнее можешь?

Оптимистичнее? Мне приходит в голову, что на самом-то деле жаловаться на свою судьбу весьма непросто. Нет, не так – несправедливо. За двадцать лет активной жизни я сменил около десятка профессий, в каждой из которых пережил бешеный взлёт и крушение. Всегда работал с командой. Люди верили мне. Люди верили в меня.

Я старался. От нас, от человеков, зависит многое… но далеко не всё.

Я видел людей в минуты их радости, когда мы были на подъёме. Видел их в часы глубокой скорби, когда остановить падение уже было невозможно. Иногда мне даже кажется, что я точно знаю, почему толпа требовала от Пилата распятия Христа. Я не в обиде на их ненависть, хотя и не считаю её справедливой. Я вовремя распознал опасность подарка ведьмы, отказался от него и сам зарабатывал деньги, а, значит, честно отрабатывал перед обществом своё право на тарелку с борщом.

Впрочем, иногда и на красную икру хватало.

Приятно вспомнить скупку участков на Фонтане. Не дворцы там какие-нибудь, нет.

Лачуги, хижины пенсионеров, всю жизнь отгорбативших на Советскую власть, отдавших ей все силы и здоровье, а под конец и свои сбережения. Лачуги мы, конечно, посносили, землицы довезли, участки разровняли, травку высеяли, заборы укрепили… и через три года эти участки в пяти минутах ходьбы от моря по десять-двенадцать номиналов ушли.

Или когда я работал зерновым трейдером. Бензин и солярку в обмен на зерно и обратно. Славные были качели! Но когда "грянуло" (надо было-таки доплатить тому киевскому стервецу!), голодное детство подвело: сплоховал-поскупился… И пока дело мурыжили, до суда тянули, всё распродал, семью эвакуировал, а компаньоны-подельники сами разбежались.

И остался я один свою зиму зимовать…

– Я честно вдаль спешил, к мечте неутомимо.

Но те, кого любил, шли почему-то мимо.

Ошибки никакой: оставили меня,

Кого своей судьбой, назвать пытался я,

Назвать пытался я.

– А дети?

– А это и есть их фирма. Сами создали, сами работают. Получается… Офис в Женеве. Швейцария! Не слабо, правда?

– То есть всех выпихнул, а сам тут остался? Один? Неужели не было возможности вырваться? Отскочить? Убежать?

– Один, совсем один, – вздыхаю, – Куда мы все спешим? Зачем несёмся вскачь?

Конец у нас один. Один у нас палач.

Ты думал, что ты жил и может быть мечтал, Но ты всего лишь был и смерти своей ждал, И смерти своей ждал…

– Твоя проблема в том, что ты себя слишком жалеешь.

– Уже нет, – спешу его успокоить. – Поначалу, конечно, было немного не по себе.

Сейчас всё по-другому.

– Это как?

– Я чувствую справедливость того, что со мной произошло. Я был заносчив и самонадеян. Я не видел людей, я их не чувствовал. Мир казался странным механизмом, со сложными, но доступными для понимания законами. Формула была простой: понимаешь законы – получаешь допуск к управлению.

– А сейчас разве не так?

– Не так, – я одной правой перебираю клавиши, чуть двигая мехом. Инструмент отзывается тихой, печальной мелодией: какие-то вариации на тему "Полонез" Огинского. – Мир не нуждается в управлении. Он сам по себе драйвер…

– Что-то новенькое, ты стал философом?

– "В удаче – благоденствуй, в несчастье – размышляй"…

– Это ты от евреев услышал? – равнодушно гудит Дмитрий. – Смотри, они хорошему не научат.

– Что же тут плохого? – насколько позволяют ремни, я пожимаю плечами. – Но если это так важно, вот тебе другой источник: "кто богат, пусть будет воздержан; а кто беден – ест с достоинством".

Но он не слышит, опять завис над макетом. Работа спорится: зелёная долина со сглаженным рельефом, отливающие синевой горы, белые шапки ледников. Красиво. С ледника по неглубокой расщелине в долину будет ручеёк спускаться, с самой что ни на есть всамделишней водой. Гидравлика у него уже вся прикручена, отлажена: час назад проверяли, работает. И левый берег у него получился обрывистым, не забыл, что это Южное полушарие. Молодец! Помнит Гюстава Кориолиса, царствие ему небесное… Впрочем, это, конечно, не важно. Лишь бы фризер "потянул". Всё-таки два куба…

Дверь без стука распахивается.

Светлана.

– Здравствуйте, мальчики!

Я чувствую, что у неё хорошее настроение. Значит, хорошие новости. У неё между первым и вторым прямая связь. Тут у неё закорочено.

– Здравствуйте, девочки, – пытается осадить её Дмитрий.

Только напрасно он это. Кто же её осадит? Не было ещё такого. Не было и не будет.