Пленники зимы

– Какого чёрта твой сарай такой чистый?

В его голосе – раздражение. Показное, конечно. Он прилип к окну и смотрит вниз, где тремя этажами ниже, на грузовом дворе института, стоит в гордом одиночестве мой КАМАЗ. В одиночестве – потому что суббота, выходной. В гордом – потому что "какой хозяин – такой и машина"…

– Мой свою машину, и у тебя она тоже чистой будет, – отвечаю так, от скуки. Нет у него никакой машины. И никогда не было. – Ты мне зубы не заговаривай. Слово солдата – больше не золотое слово. Деньги взял? Где работа?

– Да ладно тебе. Чепуха ведь осталась. Посиди, отдохни. Сколько тебя помню, всё куда-то несёшься, торопишься…

– Это потому что такие как ты слово не держат!

– На таких как я мир держится. Если нас ещё и словами пригрузить, рухнет всё.

Рухнуть, конечно, не рухнет, а вот то, что на них мир держится, это точно. Не на ком ему больше держаться.

С детства тормошил я Димку: давай, мол, впереди только одно место – первое, побежали. А он мне в ответ: "Ничего подобного, там каждому своё место отмеряно.

На всех хватит". И видел я его правоту. Все в институт – он в техникум. Все в торговлю, а он к станку. "Вы на меня молиться должны, – кричал он на нас. – Если не я, чем торговать будете"? Переглядывались мы, и ответить нам было нечего.

– Боюсь всё-таки, что фризер такой объём не вытянет, – говорю я, в полглаза разглядывая стеклянный короб. – Полтора киловатта на этот гроб… – я качаю головой.

– Ты "дел" своих бойся, – ворчит Дмитрий, но от окна уже отходит. Берёт паяльник, подключает его к сети и, рассеянно поигрывая им, высматривает что-то на полках.

– Так ты теперь опять бомж, что ли? Жизненный цикл замкнулся? Помнишь, как на бусике маршрутил да по чужим квартирам кантовался? Патлы опять отпустил… раскабанел. Квартиры нет, семьи нет, ничего нет… только сарай на колёсиках.

– Это не патлы, – не выходя из расслабленной сонной одури, откликаюсь лениво, неохотно. – Это у меня теперь причёска такая. И не бомж я. У меня прописка имеется, паспорт. Хочешь, покажу?

– Прописан у родителей? – он оставляет, наконец, паяльник в покое: кладёт его на асбестовую плиту и роется, ищет что-то в ящиках стола. – Я же говорю, цикл замкнулся…

– Зато у тебя никаких циклов нет, и не предвидится, – вяло огрызаюсь, – всё течёт, всё изменяется. Только ты у нас вне пространства и времени.

Это было очень похоже на правду. Его лаборатория тепломассопереноса за последние десять лет ничуть не изменилась: диван, на котором я полулежу, несколько стульев, стол, станина со сложной гидравликой и россыпью манометров вперемешку со столбиками термометров, осциллограф, калориферы… Запахи масла, нагретой изоляции, канифоли…

Это он канифоль ищет?

– Осцилл тут откуда взялся? Зачем?

Дмитрий отвлекается от своих ящиков и смотрит в сторону осциллографа.

– Лет пять назад бойцы из соседней лаборатории стены решили покрасить, вот и занесли на пару деньков…

– Понятно, – мне и впрямь понятно. – Нет ничего более постоянного, чем временное.

– Вот-вот, – соглашается он со мной. – Тебе ли не знать… твоя гармошка до сих пор тут тебя дожидается.

– Гармошка? – я просыпаюсь. – Мой аккордеон?

– У тебя в машине случайно нет аспирина?

– Где он? – я уже на ногах. – Как он тут оказался?

– Так ведь Настин день рождения праздновали, забыл? Лет десять назад. Ты на минутку какую-то девку вышел домой провести, а теперь, вот, вернулся. Как я рад тебя видеть, дружище! Рядом с дверью, под коричневым мешком с халатами… Так что там с аспирином?

Точно. Под серым брезентовым мешком нахожу футляр со своим старым товарищем.

Немедленно отбрасываю защёлки, поднимаю на руки, надеваю ремни на плечи…

– Вот это сюрприз! – я испытываю восторг. – Может, напомнишь соседям про осциллограф?

– Зачем? – он пожимает плечами. – Они всё ещё красят…

Я возвращаюсь к дивану и провожу ладонью по клавишам: хороший футляр, совсем нет пыли. Растягиваю мех и делаю несколько пробных переборов обеими руками.

Что-то я и впрямь подрос, поздоровел. Ремни тесноваты: режут плечи, давят под мышками. Несколько минут вожусь с застёжками, подгоняя их под свои новые габариты.

Ох, как сейчас ударю!..

Звонит-мурлычет телефон, как всегда некстати.

Вместе с инструментом иду к вешалке и, не снимая с крючка ремешок телефона, нажимаю кнопку подтверждения связи:

– Я всё сделала, где ты? Еду к тебе.

Света. Молодчина!

– Пастера. Напротив университета, Академия холода. Кафедра ТМО, пятая лаборатория, третий этаж…

– Спроси про аспирин, – кричит Дмитрий.

– Света, зайди в аптеку, тут брат-Митька, помирает, аспирин просит…

– В таблетках, – сварливо добавляет Дмитрий.

– Поняла, аспирин в таблетках, – она тут же отключается.

Оставляю мобилку болтаться на крючке вешалки и присаживаюсь на ближайший стул: аккордеон – инструмент строгий, ему прямая спина нужна.

– Голова болит?

– При чём тут голова? – недовольно бурчит он. – Это у вас, умников, голова болит, потому что думаете меньше, чем делаете… А кто такая Света? Твоя новая подружка?

Скрашивает тяжёлые шофёрские будни?

– Во-первых, не твоё собачье дело. А во-вторых, она – не моя подружка; я с ней живу, но не сплю.

– Живёшь, но не спишь? – он замирает в тяжком раздумье. – Что-то новенькое.

Видно, от жизни отстаю, старею… Это какое-то новое извращение?

– Она – самая прекрасная женщина на свете!

– У тебя других не бывает. У тебя – все они прекрасные.

– Это не у меня, – я и не думаю на него обижаться. Он всегда такой. Гегемон…

Что думает, то говорит, зато и говорит, что думает. – Это в природе других не бывает; просто нам не всегда хватает терпения им это объяснить.

– Ну, и слава Богу, – роняет он, склоняясь над макетом. – Надеюсь, она сообразит позвонить с проходной, когда её вахтёры остановят?

– Это Светлану остановят? – ухмыляюсь я и, наконец, налегаю на клавиши.

Пальцы левой руки впиваются в басы, правая полусогнутой кистью скользит над клавиатурой и потрясённая лаборатория замирает под маршем Мендельсона.