Невинные дела (Худ. Е.А.Шукаев)

— Похож?

Пассажир, мужчина средних лет, по виду торговец или коммивояжер, лениво поглядел на фотографию.

— Вы, что ли? — спросил он, ткнув пальцем в изображение Джерарда. Тот скромно-горделиво кивнул головой.

Пассажир, повертев номер газеты, снова ткнул пальцем в фото и, на этот раз попав в президента, равнодушно заметил:

— С такими паршивыми ногами я постеснялся бы сниматься в трусиках!

Джерард обиделся. И не столько за президента, сколько потому, что этот грубый человек не сумел понять главное. Он потянулся за газетой. Но пассажир вдруг задержал ее и неожиданно принялся с интересом рассматривать фотографию — ленивого равнодушия как не бывало!

— Так и есть! — воскликнул он наконец. — И неужели об этом ни строчки? — Пассажир стал просматривать текст. — Нет, ничего! — сказал он возмущенно.

— Да что там такое? — недоумевающе спросил Джерард.

— Трусики синие с красным? — строго спросил пассажир.

— Кажется. А что?

— Да боже мой, это же нашей фирмы! — со страдальческим надрывом крикнул пассажир. — Как можно не напечатать!

Джерард окончательно обиделся и замолчал. До чего мелочны люди в своих интересах! Тут событие исторической важности, а эгоистический торговец хочет сделать из него рекламу своей фирме! Этот незначительный инцидент испортил Джерарду настроение на всю дорогу.

Он воспрянул духом на следующее утро, когда поезд подошел к вокзалу Медианы. Выходя из вагона, Джерард услышал звуки оркестра: очевидно, встречали или провожали важную персону. «И вдруг Джерард понял: это встречают его! Да, да, старые друзья, такие же лояльные рабочие, как и он, устроили ему триумфальную встречу. Вот они все, и старый добряк Херойд впереди, стоят рядом с оркестром, дружески улыбаются, хлопают в ладоши, а маленькая внучка Херойда подносит ему букет.

Оркестр, не очень большой — четыре трубы и один барабан — возмещал свою маломощность избытком усердия. Дора, жена Джона, обняла мужа, а затем он стал переходить из рук в руки, из объятия в объятие. Джерард понял, что его услуга оценена по достоинству. Даже Том Бейл, его враг-родственник, был среди встречающих. Джон и ему великодушно пожал руку и ни одним словом, ни одним жестом не показал своего торжества посрамленному противнику.

— Эх, дружище Джон, как здорово, что ты вернулся! — обнимая приятеля, радостно воскликнул старый Херойд. — У нас такая каша заваривается!

— А что? — спросил Джерард.

— Не уступают хозяева…

— Теперь уступят… — уверенно сказал Джерард.

— Сегодня эскадрон кавалерии прибыл, — добавил Том Бейл.

— Что? — грозно нахмурился Джерард. — А этого не хотят?

И Джон вытащил из внутреннего кармана пальто пачку газет. И хотя эти исторические номера были в Медиане не только прочитаны, но, можно сказать, изучены, они пошли по рукам, вызывая удивленно-восторженные восклицания и вздохи. Старый Херойд до того растрогался, что снова обнял Джерарда, а тот, не менее растроганный, воскликнул:

— Эту встречу я запомню на всю жизнь!

Потом все двинулись по главной улице: впереди барабанщик, неистово колотивший в свой инструмент, за ним — четыре музыканта, трубы которых извергали рев и визг; дальше бежали мальчишки, которые одинаково во всех странах убеждены, что всякие процессии — будь то парад или похороны — устраиваются для их увеселения. Медианские горожане и горожанки, оставляя свои дела, бросались к окнам посмотреть на бесплатное зрелище, и если даже конторские столы, пишущие или стиральные машины не позволяли им выскочить на улицу, то души их долго еще бежали вприпрыжку рядом с мальчишками вслед за веселой процессией…

У бара «Жемчужинка» шествие остановилось. Зашли выпить за успех дела. Сам хозяин бара, господин Миллес, поднес Джерарду и, провожая, спросил его:

— Надеюсь, господин Джерард, обед у президента не заставит пренебрегать нами?

— Шутите, господин Миллес! — снисходительно сказал Джерард. — Я не из тех, кто забывает старых друзей. Как говорится: в гостях хорошо, а дома лучше.

Боже мой, сколько милых маленьких мелочей могут до глубины души растрогать человека и убедить его, что счастлив и он, и окружающий мир! В этот момент все казалось Джону Джерарду умиротворенным; даже зеленый попугай, стрекотавший в клетке над стойкой бара и время от времени ввертывавший в свою безыскусственную птичью болтовню искусные человеческие ругательства, казался Джону самой счастливой птицей на свете.

И однако же нашелся человек, который посмел бросить камень в эту безмятежную заводь счастья. При посторонних у Тома Бейла хватило такта по крайней мере промолчать. Но дома, не стесняясь Доры, он прямо выложил свое мнение. Он, видите ли, отказывался верить, будто бы президент может поддержать рабочих против хозяев, особенно теперь, когда образовалась «Корпорация Лучистой Энергии». Кто же не знает, что там заправляет сам военный министр?..

Джон выслушал это еще довольно спокойно. Ну что ж, Том — коммунист, ему положено вносить во все сумятицу. Но когда Том назвал торжественный прием у президента предвыборной рекламой, Джон рассвирепел. Дора попыталась остановить закипевшую ссору — с таким же успехом она могла пытаться остановить тайфун.

Родственники расстались врагами. А впрочем, им это было не впервые.

2. Кошка в рамке

Томасу Бейлу было едва за тридцать. А ему давали больше. Его прямой, открытый взгляд, спокойная уверенность неторопливой речи — все говорило, что этот человек успел узнать, что такое жизнь. Глядя на него, каждый понимал: стоит на ногах крепко! Такого не вышибешь, как кеглю!

Сын шахтера, младший из его большой семьи, Том Бейл в глухой горной стране, забытой богом и людьми, часто просыпался среди ночи, разбуженный зловещим завыванием гудка. Узкий, кривой переулок наполнялся топотом бегущих ног… Мать, растрепанная, с перекошенным от ужаса лицом, хватала за руку маленького плачущего Тома и бежала с ним к проходной будке. Здесь кричала толпа женщин, обезумев от горя и страха, пытаясь прорвать цепь стражников. Отец Тома и двое старших братьев работали под землей, две сестры и брат Мартин, совсем еще мальчик, были заняты на поверхности откаткой вагонеток, выборкой породы — им опасность еще не грозила. Но трое, трое были под землей!

Крепко вцепившись в юбку матери, прижимаясь к ее коленям, маленький Том всем своим детским сердцем ощущал ужас. Кричали женщины, злобно ругались стражники… Подъезжали большие больничные фургоны. Лошади, пугаясь криков, суматохи, косили налитыми кровью глазами, в которых отражался дрожащий свет факелов, вздымались на дыбы, брыкаясь, били копытами в передки фургонов… Санитары в белом поспешно пробирались через толпу. Из черных ворот одни за другими появлялись носилки… А на другой день оставшиеся в живых снова спускались под землю… Мир был непонятен, страшен и ненадежен…

Первым погиб старший брат Френк… Потом отец… Умерла мать… Не стало семьи… Двенадцатилетним мальчишкой Том покинул родину, перевалив через невысокий скалистый хребет, казавшийся раньше концом света и вдруг ставший лишь оградой вокруг родных могил.

И теперь, тридцатилетним мужчиной, оглядываясь назад, Том с трудом верил, что за это короткое время в его жизни произошло так много страшных событий. Он уцелел, но жена и маленькая дочка погибли: слишком уж длительной оказалась та безработица, когда тысячи людей, сорвавшись со своих мест, бродили по стране в поисках куска хлеба. Мир был все так же ненадежен, как в далекие детские годы, но после всех пережитых бед и несчастий Том стал смотреть на него по-другому. Жизнь не сломила его. Еще юношей он освободился от тех пут, которые наложила на него добрая мать и духовник отец о'Дейлс, вместе со всеми шахтерами оплакивавший очередные жертвы, погребавший их и благословлявший живых на новое терпенье и страданье: за ад под землей их ждал рай на небе… Нет, небесные дела уже не занимали юношу, он хотел разобраться в земных. К двадцати шести годам он уже успел побывать и социалистом, и синдикалистом, пока не понял самой простой вещи: не хозяева кормят рабочих, а рабочие и кормят, и одевают, и обувают хозяев. Но немногие из рабочих понимали это, вот отчего все по-прежнему так и продолжалось.