Думать, как динозавр

— Что раньше, ящерица или яйцо? Силлойн проигнорировала меня.

— Когда тебе будет удобнее начать?

— Сейчас она пьет чай, — сказал я, передавая Камале чашку. — Я ее приведу, когда мы закончим. Скажем, через час?

Камала съежилась на своей кушетке.

— Нет, на самом деле мне не нужно столько… Силлойн показала нам свои зубы, некоторые из них были размером с рояльную клавишу.

— Да, это наиболее приемлемо, Майкл. — Она отключилась, чайка летела теперь по стене, где только что было ее окно.

— Зачем вы это сделали? — Голос Камалы прозвучал резко.

— Просто мне сообщили, что вам придется подождать своей очереди. Вы не единственный странник, который отправляется сегодня утром. — Это, ясное дело, была ложь, расписание пришлось сократить, поскольку Джуди Лэтчоу, еще один сапиентолог, работающий на «Туулене», в данный момент представляла в университете имени Хиппарчуса наш доклад по ганенианской концепции определения личности. — Не переживайте, со мной время пролетит незаметно.

Какое-то мгновение мы глядели друг на друга. Я мог бы проболтать без умолку весь час, я довольно часто так делал. Или же мог бы вытянуть из нее, ради чего она решилась на перемещение. Наверняка у нее оказалась бы какая-нибудь слепая бабушка или кузина, дожидающаяся ее возвращения домой с искусственными глазами, не говоря уже об обязательном наборе жалостливых историй, где речь непременно шла бы о чахотке, голоде и преждевременной эякуляции, и так далее и тому подобное. Или же мог бы оставить ее в одиночестве таращиться на стены. Вот тогда и выяснилось бы, насколько она на самом деле испугана.

— Откройте мне какую-нибудь тайну, — предложил я.

— Что?

— Тайну, ну, понимаете, что-то такое, о чем не знает больше никто.

Она смотрела на меня так, будто я только что свалился с Марса.

— Послушайте, через весьма короткий промежуток времени вы отправитесь на расстояние — какое? — в триста десять световых лет, да? По графику вы проведете там три года. К тому времени, когда вы вернетесь, я запросто могу уже стать богатым, знаменитым и вообще уехать куда-нибудь, возможно, мы никогда уже больше не встретимся. Так что же вы теряете? Я обещаю никому не рассказывать.

Она откинулась на кушетке и поставила чашку на бедро.

— Это очередной тест, верно? После всего, через что меня провели, они так и не решили, можно ли меня отправить?

— О нет, через пару часов вы уже будете щелкать орешки вместе с хорьками в какой-нибудь темной норе на Генде. Я просто спрашиваю для поддержания разговора.

— Вы ненормальный.

— Ну, лично мне больше нравится научный термин «логоманьяк». Это по-гречески, «логос» означает «слово», а «мания» значит, что я просто люблю поболтать, вот и все. Давайте я начну первый. Если моя тайна окажется недостаточно смачной, можете вообще ничего мне не рассказывать.

Ее глаза превратились в узкие щелки, пока она прихлебывала чай. Уверен, что бы ни волновало ее в данный момент, это точно не перспектива быть проглоченной большим синим шаром.

— Я воспитывался в католической вере, — начал я, усаживаясь в кресло напротив нее. — Теперь я уже не католик, но тайна не в этом. Мои родители определили меня в школу Девы Марии, Матери Божьей, мы ее называли «Мамабо». Школу держала чета священников, отец Томас и его жена, матушка Дженифер. Отец Том преподавал физику, по которой у меня была вечная двойка, в основном из-за того, что он говорил так, будто у него рот набит грецкими орехами. Матушка Дженифер преподавала теологию, а человеческого тепла в ней было приблизительно столько, сколько в мраморной церковной скамье, мы ее прозвали «мама Мамабо».

Как-то вечером, за пару недель до нашего выпуска, отец Том и мама Мамабо сели в свой шевроле «Минимус» и отправились за мороженым. По дороге домой мама Мамабо проморгала желтый свет, и их протаранила машина «скорой помощи». Как я уже говорил, матушка была старая, наверное, лет ста двадцати, у нее должны были изъять права еще в пятидесятых. Она умерла на месте. Отец Том скончался в больнице.

Разумеется, всем нам полагалось скорбеть по ним, наверное, я ощущал некоторое сожаление, но, откровенно говоря, они никогда мне не нравились, и я был скорее возмущен тем, что их смерть испортила нам выпуск. Так что я больше негодовал, чем сожалел, и в то же время ощущал некоторые угрызения совести по поводу собственного жестокосердия. Наверное, нужно расти католиком, чтобы понять это. Как бы то ни было, через день после происшествия всех собрали в спортивном зале, мы ерзали на скамьях, пока самый настоящий кардинал вел в телеэфире заупокойную службу. Он все время пытался утешить нас, будто бы погибли наши родители. Когда я попытался пошутить по этому поводу, обращаясь к соседу, меня застукали, и последнюю неделю в старшем классе я был отстранен от занятий.

Камала допила чай. Тихонько поставила пустую чашку на один из держателей, вмонтированных в стол.

— Хотите еще? — спросил я. Она обеспокоенно шевельнулась.

— Зачем вы рассказываете мне все это?

— Это все часть моей тайны. — Я подался вперед в своем кресле. — Дело в том, что мы тогда жили недалеко от кладбища Святого Духа, и, чтобы перехватить рейсовый автобус на авеню Мак-Кинли, я срезал путь через кладбище. И вот что произошло через пару дней после того, что случилось на мессе. Было около полуночи. Я возвращался домой с выпускного вечера, где выкурил пару просветляющих разум «косяков», и теперь ощущал себя хитрее царя Соломона. Проходя через кладбище, я наткнулся на два земляных холма, расположенных рядом друг с другом. Сначала я подумал, что это цветочные грядки, но потом увидел деревянные кресты. Свежие могилы, в них лежали отец Том и мама Мамабо. В могильных крестах не было ничего особенного, просто палки с перекладинами, выкрашенные в белый цвет и воткнутые в землю. Имена были написаны на них от руки. Насколько я понял, это были временные кресты, отмечающие место захоронения, пока не поставят каменные надгробия. Не нужно было никакого просветления, чтобы понять: вот он, шанс, который выпадает в жизни один раз. Если я поменяю кресты местами, какова вероятность, что это кто-нибудь заметит? Выдернуть их из земли не составило труда. А потом я отряхнул землю с ладоней и помчался так, словно ад гнался за мной по пятам.

До этого момента ее, кажется, забавляла моя история, она начала проявлять ко мне снисхождение. Но теперь в ее глазах промелькнула тревога.

— Но это же ужасный поступок, — произнесла она.

— Абсолютно согласен, — сказал я, — хотя динозавры считают ужасной саму идею закапывать тела на кладбищах и обозначать места резными камнями. Они утверждают, что у мертвой плоти нет никакой индивидуальности, так к чему все эти сантименты? Линна постоянно спрашивает, почему мы до сих пор не додумались помечать собственное дерьмо. Только это все еще не тайна. Дело было теплой ночью в середине июня, но когда я бросился бежать, воздух вдруг похолодел, сделался морозным — я видел пар от собственного дыхания. И ботинки у меня становились все тяжелее и тяжелее, словно наливаясь свинцом. Когда я приблизился к задним воротам, мне казалось, что я сражаюсь с ураганным ветром и с меня вот-вот сорвет одежду. Я замедлил ход. Я знал, что могу выйти, но сердце бешено колотилось, а потом я еще услышал шум, похожий на шум внутри морской раковины, и запаниковал. Так вот вам моя тайна: я трус. Я поставил кресты на место и больше никогда не заходил на это кладбище. Более того, — я кивнул на стены гостевой комнаты «Д» станции «Туулен», — когда я повзрослел, то убежал от того места настолько далеко, насколько сумел.

Она наблюдала, как я снова откидываюсь в кресле.

— Все чистая правда, — заверил я, поднимая правую руку. У Камалы был такой ошарашенный вид, что я засмеялся.

Улыбка расцвела на ее темном лице, она вдруг тоже захихикала. Звук был такой робкий, жиденький, словно тонкий ручеек побежал по круглым камням, отчего я засмеялся еще сильнее. У нее были полные губы и белоснежные зубы.