Операция снег

Затем легли на животы, и мама, накрывавшая стол к ужину, вынуждена была переступать через нас. Потом отец открыл коробку заветных цветных карандашей, которыми он раскрашивал свои геологические карты. На коробке плотного зеленого глянцевитого картона было множество надписей золотыми буквами. Отец прочел:

- "Карандаши из американского инсенс-кедра для ответственных картографических и чертежных работ".

Мне еще очень нравилось, что среди этих - сорокавосьмицветных! - к арандашей был даже белый. Акварельных красок белых не бывает, а вот карандаш был...

- О! - сказал папа. - Для ответственных работ! Приступим? И в левом верхнем углу распластанного рулона моим любимым фиолетовым цветом он написал крупную букву.

- Вот это буква "а"! - торжественно провозгласил отец, подобно капитану корабля, открывшему новый материк. Тогда еще я не догадывался, что именно так оно и было...

- Это шалашик! - засмеялся я.

- Это первая, главная буква... Попробуй-ка крикнуть, например: "Ш"...

Я попробовал, но, как я ни старался, сквозь мои зубы слышалось только жалкое шипение.

- Понял? - спросил отец. - А теперь крикни: "А"!

Сначала я осторожно и неуверенно попробовал.

- Да не бойся, - подзадорил отец.

И я, набрав полную грудь воздуха, вольно и освобожденно заорал: "А-а-а-а!" так, что задребезжали стекла, а с кухни прибежала перепуганная мама.

- Все в порядке, - обнимая, успокоил ее отец. - Просто Лешка на собственных голосовых связках проверяет азбуку... Понял теперь, как удобно было самому первому человеку эту букву произносить? Вот он так же, как ты сейчас, и орал в первобытных лесах или нападая на диких зверей: "А-а-а-а!" Берегись, мол, это я иду! Я, человек!

И отец, который вообще хорошо рисовал, добавил к лиловой букве "а" несколько штрихов. И вот на букве появилась треугольная шляпа, ниже - глаза и улыбающийся рот, перекладинку папа продлил и закончил круглыми кулачками, а на растопыренные палочки надел брюки и ботинки - носами в разные стороны...

- Теперь похоже на человечка?

- Теперь очень похоже... - с охотой согласился я.

- Вот видишь... Наши предки...

- Кто-кто? - не понял я.

- Ну, наши пра-пра-пра и еще дальше дедушки, древние люди, называли эту букву "аз" и говорили: "Аз есмь"...

- Это по какому же языку? - насупился я.

- По-древнерусски. Это просто значит: "Я есть!"

Я почти ничего не понял, но мне было тем не менее приятно, что у меня есть папа, и первая буква, и что я тоже есть, то есть я, Лешка, дышу, хожу, ем, радуюсь, короче говоря, живу. Я есть!

И с тех пор, между прочим, я внутренне никак не мог принять ходячее школьное выражение: "Я - последняя буква алфавита!" в том философском смысле, что надо, мол, быть скромным, не выпячивать себя и вообще, мол, я это самое последнее дело... Конечно, в жизни надо быть скромным, кто спорит, но все-таки, прежде всего, надо сознавать, что именно с тебя, как с личности, начинается Вселенная, мир, человечество, азбука. Да, именно "я" "аз" - первая, заглавная буква алфавита.

Аз есмь!

Но тогда, конечно, я еще так не думал...

Обычно на ночь мама читала мне детские книжки или рассказывала сказки. Но когда приезжал отец, ритуал менялся: перед сном я забирался на широкую родительскую постель, устраивался между ними и требовал от отца историй. Чего только он ни рассказывал!

Помню, в тот раз, примерно недели через две после начала нашего обучения, он описывал, как маленький мальчик решил уплыть в Америку и незаметно забрался в трюм корабля. Он, конечно, хотел вылезти, когда корабль будет в открытом море, далеко от берега, и сказать капитану: "Вот он я!", а потом поработать юнгой или там помощником повара...

А трюм заставили ящиками, тюками, бочками, и мальчик никак не мог выйти. Он очень хотел есть и пить... Хорошо еще, у него оказался нож...

Только через несколько лет я догадался, что отец пересказывал мне по-своему майн-ридовского "Морского волчонка", но я уже переживал за смелого маленького мореплавателя не так сильно, как в первый раз, в постели с прохладными металлическими шарами на спинке, прижимаясь к теплому и надежному боку отца.

- И вот он стал откалывать ножом дощечку от ящика: а вдруг там найдется что-нибудь съедобное? И еще - где взять воду? Как узнать, в какой бочке находится вода, а не ром, например, керосин или подсолнечное масло?

- Вот если бы на них было написано... - вздохнул я. - Как на вывесках в магазинах...

- А как бы ты прочел? Ты же не умеешь читать надписи?

Вдруг отец хлопнул себя ладонью по лбу, вскочил и, шлепая босыми ногами, в одном белье наклонился над нашим учебным полигоном, расстеленном по паркету. До сих пор так я и помню его: высокого, темноволосого, в нижней рубашке и кальсонах с тесемочками, азартно рисующим что-то, сидя на корточках.

Я уже упоминал, что отец прилично рисовал. И на этот раз он прибегнул к выразительному, наглядному рисунку. Почти во всю ширину нашего рулона он нарисовал схематически разрез корабельного трюма со шпангоутами и дощатой обшивкой. Слева он нарисовал ящики, стоящие пирамидой друг на друге, а справа - бочки и бочонки, с клепкой и обручами, как полагается. На самом большом ящике и на самой большой бочке он что-то написал - какие-то незнакомые мне слова, потому что я только постигал трудную науку чтения по складам. Кроме того, еще одно слово было написано на обломке доски, прибитом поперек трюма...

Но что это были за слова?!

- Вот представь себя на месте этого мальчика... - задумчиво сказал отец. - В жизни всякое может случиться... Вот здесь надписи. Буквы ты знаешь. Думай!

Но, так и не успев ничего подумать, я заснул. А ночью, конечно, мне снился темный трюм, набитый загадочными ящиками и пузатыми бочками, и мне отчетливо мерещилось, что я умираю от жажды и никак не могу проковырять дырочку в крепкой смоленой дощечке, а мою кроватку с боковыми сетками, чтобы я не вывалился, раскачивало, словно настоящее судно...

Утром, когда взрослые ушли на работу, я лег на пол, положил рядом - на всякий случай! - свое верное деревянное ружье и стал думать. Думать было очень трудно! Все три слова кончались одинаково - буквой "а". И еще там были буквы, все до одной знакомые: "о", "д", "в", "б" и "е". Например, "а" и "б"... Это те самые: "а" и "б" сидели на трубе... А другие что делали? "Д" и "а"... "д" и "а", соображал я. Выходит "да"! Да-да-да! Да-да-да! А еще на ящике буква "е"... "Е" и "д

Я повторял слово по слогам уже правильно, но смысл его существовал пока отдельно, ускользал от меня. Но почему эта надпись на ящике? Наконец...

- Е-да! Е-да!! Еда!!! - завопил я. - Получается "еда"! Я не умру с голода! В ящиках - еда! После этого оставалось делом нескольких минут установить, что на бочке написано "Во-да", а на обломке доски поперек трюма, как угроза - "Бе-да!"

- Не беда! Я умею читать! - орал я, и приплясывал, и палил в честь своего открытия из пистонного ружья, и от этих победоносных салютов я чувствовал, что взрослею на глазах. И нечаянно, почти сами собой, слова, нарисованные отцом на рулоне обоев, слова, которые целый день я вертел на языке то так, то эдак, выстроились в стройную ритмическую цепочку:

Не беда, вот это да!

Здесь - еда, а там - вода!

То туда, а то сюда,

Остальное - ерунда!

Я декламировал эти стихи в полный голос, я распевал их на какую-то немыслимую мелодию, я маршировал под них, размахивая красным флажком, оставшимся после первомайской демонстрации.

Это было первое стихотворение, которое я сочинил в своей жизни, и нечего говорить, с какой гордостью я прочитал его вечером родителям!

Словно гром ударил с чистого неба: и было утро, и был день, и был вечер, и мне было пять лет, и я понял, что умею читать!

Дальше дело пошло быстро. Буквы становились увереннее, ровней и мельче, а знаменитые папины карандаши из древесины загадочного американского инсенс-кедра - короче... Короче говоря, когда мы с отцом от левого верхнего угла доползли до нижнего правого угла нашего рулона, я стал грамотным человеком...