Искатель. 1963. Выпуск №2

Если бы не Валька Заяц, я бы никогда сюда не попал.

Я ведь мечтал стать летчиком. А про набор в эту школу узнал Валька — мы как раз кончили седьмой. Расписывал: «Учиться будем в Архангельске и после практики на кораблях — в действующий флот. Точно тебе говорю! Айда? До призыва еще ждать и ждать, так война кончится».

Мы с Валькой с первого класса были вместе. Теперь он в другой роте — артэлектриков. А я в роте радистов. Нас уже распределили по специальностям. Интересно, как он? Рота его рядом, а не виделись давно — около месяца. Кажется, что год прошел: дни начинаются одинаково и, послушные командам старшины роты, проходят — «В колонну по одному!» — тоже все одинаковые: словно в шинелях…

Оглушительно стреляет — я даже не сразу соображаю, в чем дело. Потом вижу: тело камня опоясано несколькими длинными трещинами.

— Здорово! — ухмыляется Железнов.

Сахароз небрежно роняет:

— От разности температур…

— Гениально — это всегда просто, — радостно заявляет лупоглазый.

Конец бегемоту! Теперь его можно вытянуть по частям.

— Кончай курить! — приказывает старшина, но его сразу, в несколько голосов перебивают:

— Да ладно, посидим…

— Пускай еще разок треснет.

— Сачки! — говорит старшина.

«Сачки» — значит, лентяи. Почему? Я закрываю глаза — от валуна, от прогоревших костров тянет теплом — и вижу зеленые-зеленые луга за Окой, а в траве бродят девчонки из нашего лагеря и ловят сачками бабочек…

— Жрать хочется, — говорит кто-то.

— А как же в Ленинграде? — раздается ехидный голос нашего бачкового. — Там люди небось не получают морской-то паек!

— В Ленинграде хлеб делят поровну, честно!

Наверное, я хотел об этом подумать, а сказал вслух, И сразу передо мной — лицо Сахарова. Он округляет глаза.

— В зубы — хочешь?

— А ты?

Он замахивается, я отшатываюсь, и кто-то смеется. Злорадно. Нет, Сахаров не бьет, он просто напяливает мне на глаза бескозырку, грязной пятерней проводит по моим губам. Я бью его по руке — мимо! У меня мгновенно горячеют глаза — от стыда, от ненависти к этой руке, а главное, от обиды: смеются! Я же за всех…

— Товарищ юнга, вернитесь!

Это старшина. Я прибавляю шагу. Ломаю кусты. К черту!..

— Юнга, вернитесь! «…нитесь!» «…итесь!»

Но вернуться я не могу.

II

Я остановился, подобрал кустик хвойных иголок. Раскусил одну — горько! Побрел дальше, испытывая мрачноватое удовольствие оттого, что иду не в строю, а просто так — куда и как хочу.

Потом решил влезть на сосну. Ветви ее были крепкими, упругими, на золотистой чешуе проступали капельки смолы — такие стеклянные, что хотелось их потрогать.

Ствол уже заметно качало. Обняв его, я осторожно выпрямился. Подо мной и далеко-далеко впереди холмились сосновые кроны, там и тут пробитые пиками елей. А за ними светло холодело море. Я пристроился поудобнее и долго смотрел в эту даль. Туда бы!..

Песня грянула почему-то совсем неподалеку. Запевалу я узнал сразу.

Я слушал. Она звучала со стороны неожиданно, по-новому — первая песня, разученная нашей ротой. Старая песня. Сколько поколений моряков пело ее до нас?

Мне вспомнилась карта в учебнике истории: молодая Республика Советов в кольце блокады. И большая карта Европейской части страны, которая висела у нас в классе около доски. На ней мы отмечали линию фронта.

Отсюда до линии фронта все-таки ближе И дело не в километрах, теперь я служу. В общем-то все правильно… Кончится же когда-нибудь это строительство!

Только вот как вернуться в роту? Хотел бы я сейчас вместе со всеми шагать, петь, а потом снять по команде «головной убор» и сесть за стол. Сахаров разделит хлеб, начнет разливать по мискам первое… Я проглотил слюну и начал спускаться. На всякий случай надо было поискать в траве пуговицу от хлястика: отлетела, когда влезал на сосну. А без хлястика шинель сразу стала широкой, неуклюжей мантией. Я спрыгнул в траву и услышал, как за спиной треснула ветка. Медленно повернул голову. В трех шагах от меня в кустах чернела чья-то шинель.

— Эй, — сказал я негромко, — в чем дело? Кусты раздвинулись. Вышел Валька Заяц. Я обрадовался.

— Валька! Тоже, значит, сачкуем! Интересно, сколько в лесу…

И осекся. Валька стоял молча, смотрел на меня какими-то затравленными глазами и словно не видел. Нос у него заострился, щеки провалились.

— Да… — Он улыбнулся так вымученно, что у меня екнуло сердце. — Погорели мы с тобой, Серега. Попали! Ты как? — Не дожидаясь ответа, вздохнул. — Тоже похудел…

Вздохнул он как-то очень по-домашнему, жалеючи, и почти, вся моя бодрость улетучилась. Было только жалко его и себя. Рота уже не пела.

Валька присел на траву, словно подломился, обхватил колени и пошевелил неуклюжими ботинками. Из-под штанины выбился уголок портянки.

— Ты наедаешься? — спросил он.

— Нет.

Ответил я все-таки бодро, почему-то надеясь, что от этого признания Вальке станет легче. Я не узнавал его: Валька всегда был насмешливым, нахальным парнем. Всегда меня разыгрывал… Может, и сейчас?

— Как думаешь, — медленно проговорил он, глядя в одну точку, — если попроситься домой… отпустят?

— Ну что ты!

— А я тебе точно говорю, понял? — Валька заволновался и встал. — Мы ведь добровольцы, так? Возраст не призывной — не имеют права. Нам по пятнадцати лет… Точно. Надо только не поддаваться, когда начнут уговаривать. Одного парня уже отпустили.

— Слушай, это в вашей роте два пария из партизанского отряда? — спросил я.

— Ну и что?

Я пожал плечами.

— Да ничего… Сам же говорил: «Война кончится, а…»

— Говорил, говорил!.. — Он отмахнулся. — Заладил!

— Ну… пока. Пойду обедать.

— Тебе-то хорошо. — Валька вздохнул. — Мы уже пообедали…

Мне повезло: наши как раз рассаживались за столы, а рота боцманов, только что отобедавшая, выходила на построение. В этой толкучке я как ни в чем не бывало пробрался на свое место. А Сахаров бачковал — тоже не до разговоров.

На первое дали суп из перловки и сушеной картошки. От него шел вкусный пар.

— Дай-ка твой хлеб, — сказал Железнов.

Я поднял голову и увидел, что он смотрит на Сахарова. У того округлялись глаза.

— Не дрейфь, не съем!

Сахаров пожал плечами, пододвинул на середину стола надкусанную горбушку и вызывающе дернул подбородком.

— Ну? Что дальше?

— И твой, — сказал мне Железнов. Те, кто начал есть, перестали.

Железнов сложил горбушки вместе, и все увидели, что моя заметно тоньше. Стало очень тихо. Было слышно, как шепчутся сосны и за соседними столами стучат ложками. Железнов молча вернул нам хлеб и принялся за первое. И тогда все спохватились и, как по команде, начали греметь ложками и хлюпать.

— На, шакал!

Около моей миски шлепнулся кусок хлеба — половина горбушки бачкового. Я вскочил.

— А мне не надо, ясно? Не надо!

Я бросил ему этот довесок обратно, и хлеб чуть не упал со стола. Его подхватил широколицый, лобастый юнга, сидевший рядом с Сахаровым.

— Эх, вы! — сказал широколицый. — Рядом блокада, а они хлебом бросаются… Бачковать надо по очереди.

Сторонники Сахарова загалдели.

— Чего расшумелись? — спросил широколицый. — Правда, что шакалы…

— А ты-то кто?

Он спокойно ответил:

— Чудинов.

…Работать мне было теперь веселее. Я держался поближе к Чудинову и Железнову. И ужин вроде бы наступил быстрее, чем обычно.

Когда строились на вечернюю поверку, уже совсем стемнело. На дороге грудились фигуры в черных шинелях. Я шел туда, где выстраивалась наша смена, и услышал, как Железнов кому-то сказал: