Надеюсь, что не ошибся

Крапивинская подростковая романтика в "Рыцарях сорока островов", разумеется, присутствует. Но при том С. Лукьяненко уже "прошел школу" американской фантастики и, более того, постарался отыскать, осознав предшественников, свой собственный путь.

Повесть Лукьяненко как бы балансирует между чистой фантастикой и фэнтези, заимствовав у последней весь набор атрибутов (хотя не скажу, где тут американское, а где крапивинское влияние). К тому же Лукьяненко вводит в "подростковую фантастику" обыденную смерть. Ведь еще вчера смерть в нашей фантастике появлялась, лишь маскируясь под неизбежность. Это была смерть-жертва, смерть-возмездие, смерть-свершение. Смерть выступала в символической роли. В повести Лукьяненко друг дружку убивают подростки, на каждой странице, как в военной повести Ремарка. Правда, автор делает неловкую попытку притушить эту обыденность волшебной мазью и заявлением о том, что его герои в, сущности, не герои, а копии живых мальчиков и девочек, что мстит в конце, потому что автор оставляет героев у дверей своих земных домов и неясно, как им теперь разбираться с двойниками.

Вслед за смертью в повести, которые я прочел, вторгается насилие - это логично, но истоки его лежат скорее в кино, чем в американской фантастической литературе - она куда мудрее (в целом). У нас же, в "Рыцарях сорока островов": "Мы ворвались тогда в комнату, где спали пятеро захватчиков... один из мальчишек не спал, - видимо, дежурил. Он схватил меч, и тут Том снова выстрелил. Грохот в маленькой комнатке был такой, что нам заложило уши. Мальчишка упал, отлетев при этом к стене. Как в кино. Выстрел в упор - как удар исполинского кулака...".

Куда круче Н. Ютанов в повести "Путь обмана": "Изо рта вырвался звериный взрык. Керк сделал шаг и повалился на друга-телохранителя. Тот взмахнул оружием. Из вены на шее в ворот панциря ударила грязная кровь. Король с хрустом сдавил челюсти. Все услышали, как крошатся зубы. Тело с глухим шумом рухнуло на пол...".

Но и такие сцены не удовлетворяют С. Иванова. В повести "Пока стоит лес" он настроен весьма решительно: "...Их разметало по сторонам, а Дан, приземлившись вплотную ко второй паре, единым ударом кистей разбил карателям кадыки...",

"Мягкая" проза в новой волне встречается нечасто - это понятно, даже когда писателя не заносит к насилию ради такового или к превращению его в принудительный элемент (ведь я современный, значит, надо!), ибо сам факт роста жестокости в фантастической прозе неудивителен. Ведь русская фантастика отражает наш мир, и жестокость в ней не от выдумывания ситуаций, а именно от отражения тревоги нашей сегодняшней жизни, отвращения перед жизнью вчерашней и ужаса перед тем, что грядет. И я согласен умом с Каплуном, Петровым, Ивановым, Лукьяненко, Пелевиным, когда они рвут на груди тельняшку, стремясь к адекватности сумасшедшего дома. И делают они это в большинстве случаев сильнее и интереснее А. Кабакова, потому что последний всегда остается сценаристом, а молодые фантасты - прозаики.

Углубившись в поток современных повестей, я увидел, как писатели ищут разные пути. Лукьяненко, например, пишет "историю", детектив, игру. И он для меня был бы лишь умеренно интересен, если бы ограничился историей с архипелагом, островки которого связаны длинными, высокими и узкими мостами, на которых мальчишкам каждый день приходится сражаться. К сожалению, Лукьяненко не придумал сильного финала - финал зашуршал, как воздушный шар, из которого медленно выходит воздух. Злюки-пришельцы, в сущности, такие же подростки, не умнее и не сильнее, - будто их придумал Снегов. Но сквозь неровно написанные страницы, сквозь бумажные фигурки героев, которые автору некогда было прописать, проглядывает серьезная мысль о насилии взрослого и жестокого мира, который может кинуть подростка замерзать в грязном окопе, тогда как толстый дядя генерал будет пить водку в теплом штабе.

Кого я еще включил бы в этот отряд выдумщиков? Кто создал необычный мир или ситуацию, которая запала в память или потрясла? Пожалуй, сильнее всех - Виктор Пелевин. Хотя в "Омон-ра" я не все принимаю: не принимаю холодный сарказм - битву при Калке, разыгранную в брежневских декорациях, или танцы обрубков. Мне Пелевин куда милее в "Верволке" - когда он не хочет меня будировать.

"Зеркала" А. Лазарчука показались мне куда более банальными, чем должно было быть, судя по замаху. Пожалуй, это единственная из встретившихся мне в прошлом году повестей, генетически восходящая к Стругацким, хотя еще несколько лет назад шло целое поколение, околдованное силой их таланта. Такие писатели, как В. Рыбаков, и по сей день остаются во многих вещах в пределах мироощущения Стругацких. Впрочем, и сама история, придуманная Лазарчуком, не очень интересна - Они проникают, Мы отражаем. А зеркала эти давно уже заполнили американскую страну Фэнтези.

А вот "Пока стоит лес" С. Иванова, в том же очень сильном петербургском сборнике с ужасной суперобложкой и страшным названием "Аманжол", при генетических связях некоторых ситуаций с миром Учителей (Стругацких) кажется мне повестью неуправляемой. Впрочем, здесь больше Горди Диксона в черном варианте и, к сожалению, без чувства юмора, которое должно бы окутывать подобные мускулистые игры флером улыбки.

Есть и другое направление в молодой волне (которая, конечно же, никакая не волна, а многообразие талантливых молодых людей), характеризуется оно определенным презрением к анекдоту, к истории, за счет роста интеллектуальных элементов. У этих авторов господствует мысль, а так как она без сюжета недостаточно выразительна, то возникают эксперименты с языком или образным строем. Яркий пример тому А. Хуснутдинов, который, на мой взгляд, порой начинает игнорировать читателя - если читатель захочет, пускай сам идет со мной в ногу! Иначе ту же проблему решил А. Чуманов в "Обезьяньем острове". Сам ход прост, и элемент улыбки налицо. Но Боже мой, как хочется попросить автора не быть многоречивым! Когда читаешь добротно написанный, умный "Обезьяний остров", начинаешь обижаться на автора - ведь я уже пришел к выводам, к которым меня направлял Чуманов, а герои все еще их обсуждают, сидя по деревьям.