И новизной они гонимы

Кроме того, на уик-энд обрушилась целая лавина писателей, художников, режиссеров, поэтов.

И я попался. Среди сплетения тел свободных молодых женщин я забыл о реальности, я вернулся в нее только в понедельник.

Прошло много времени, я пропустил множество вечеров, и вот я снова здесь.

Вот оно, это имение, вот оно, Гринвуд, и как же тихо вокруг… Не слышно музыки, не подъезжают машины. Ну, привет, подумал я. На берегу озера застыла новая статуя. Еще раз привет… Нет, это не статуя…

Это была сама Нора. Одна, ноги поджаты под платье, она неподвижным взглядом уставилась на Гринвуд, как будто я вовсе не приехал, как будто она меня не видела.

— Нора? — Но взгляд ее так неотрывно был устремлен на дом, на его тяжелую крышу, на окна, полные бездонного неба, что я тоже повернулся и уставился на него.

Что-то было не так. То ли дом ушел на пару футов в землю, то ли, наоборот, земля вокруг него осела, обнажив, словно сидящий на мели, вывешенный в прохладном воздухе фундамент.

Может быть, случилось землетрясение, и дом тряхнуло бесцеремонно, перекосив оконные рамы и дверные проемы.

Парадная дверь Гринвуда была распахнута настежь. И через эту дверь дом дохнул на меня. Странно и таинственно. Подобно тому, как иногда просыпаешься ночью и чувствуешь теплое дыхание жены. Ты хочешь ее встряхнуть, разбудить, зовешь по имени. Кто она, как, что? Но сердце срывается, и ты остаешься лежать в постели без сна, рядом с чужой, незнакомой женщиной.

Я сделал шаг. Я чувствовал свое отражение в тысяче окон, когда прошел по траве и встал рядом с Норой.

Тысячи «я» тихо сели.

Нора, подумал я. О Боже, вот мы и снова здесь.

Мой первый визит в Гринвуд…

В течение всех этих лет мы встречались то тут, то там, как люди, увлекаемые толпой. Как любовники на остановке, мы пожимали друг другу руки, или наши тела сжимала толпа, рвущаяся к открытым дверям. И потом, на улице, — ни единого прикосновения, ни единого слова… Ничего в течение многих лет.

Или же, как будто в жаркий полдень в разгар лета мы разошлись на берегу реки и ушли вниз и вверх по течению, не думая о том, что вернемся и наши судьбы встретятся. И вот закончилось еще одно лето, солнце зашло, и сюда пришла Нора, волоча пустое ведро, и я вернулся сюда с ссадинами и язвами на коленях. Пляж пуст, миновал еще один странный сезон, оставив нам возможность сказать друг другу: «Привет, Чарльз» — «Привет, Нора». И поднялся ветер, море почернело, словно огромная стая осьминогов прошла мимо, оставив после себя чернильное облако.

Я часто думал, вот придет наконец день, когда мы, совершив долгий круг, вернемся к точке исхода и останемся. Может быть, лет двадцать тому назад и был такой момент, когда наши теплые дыхания с разных сторон надежно удерживали в равновесии нашу любовь, словно перышко на кончике пальца.

Это было, когда я наткнулся на Нору в Венеции, далеко от дома, далеко от Гринвуда, там, где она могла принадлежать кому угодно, даже мне. Но так или иначе, мы были слишком заняты друг другом и не успели произнести слова, которые сделали бы наш союз постоянным. И на другой день, дав отдых губам, уставшим от взаимных нападок, мы не сыскали в себе сил, чтобы сказать, что навсегда останемся вместе. И завтра, и послезавтра, снимем где-нибудь квартиру или купим дом, только не Гринвуд, больше никакого Гринвуда, никогда. Но то ли дневной свет был слишком жесток, высвечивая слишком много пустот в душах, то ли, что верней всего, капризным детям опять все наскучило.

А может быть, мы боялись тюрьмы для двоих? Какая бы причина ни была, перышко, удерживаемое в равновесии дыханиями шампанского, дрогнуло. И никто не знал, чье дыхание пресеклось первым. Нора сказала, что ей якобы пришла срочная телеграмма, и укатила в Гринвуд.

Наша связь распалась. Испорченные дети никогда не писали писем. Я не знал, какие песочные замки она разрушила. А она не знала, какие покрывала выцвели от любовного пота, выступавшего на моей спине. Я женился, потом развелся, потом слонялся по свету.

И вот мы снова приехали сюда, к знакомому озеру. Мы пришли из разных краев в этот странный день. Мы беззвучно взывали друг к другу, стремились друг к другу, не двигаясь с места, как будто и не расставались все эти годы.

— Нора, — я взял ее за руку. Рука была холодна. — Что стряслось?

— Стряслось?! — она рассмеялась, потом умолкла, отвернувшись. И вдруг снова рассмеялась срывающимся, надрывным смехом, который мог в любой момент перейти в рыдания.

— О, мой милый Чарли, мне лезут в голову дикие мысли о чем попало, я с криком просыпаюсь ночью, когда мне снятся кошмары. Стряслось, Чарли, стряслось!

Она вдруг испуганно умолкла..

— А где же слуги? Гости?

Она ответила:

— Вечер был вчера.

— Невероятно. Ты никогда не устраивала ночных гулянок по пятницам.

По воскресеньям по всей этой лужайке лежали несчастные, закутанные в постельное белье. В чем дело?

— Ты хочешь спросить, Чарли, зачем я тебя пригласила сюда сегодня? — Нора все еще смотрела на дом. — Чтобы передать тебе Гринвуд. Это подарок, Чарли, если ты найдешь в себе силы остаться здесь, если ты сможешь с этим примириться.

— Я не хочу этот дом! — взорвался я.

— О, дело не в том, хочешь ли ты его, дело в том, хочет ли он тебя. Он всех выставил, Чарли.

— Прошлой ночью?..

Последний вечер в Гринвуде не удался. Маг прилетел из Парижа, Ага прислала из Ниццы сочинительницу небылиц. Здесь были Роджер, Перси, Эвелин, Вивиан, Джон. Здесь был и тореадор, который чуть не прикончил драматурга из-за балерины. Ирландский драматург, который все время падал со сцены из-за того, что постоянно пьян, тоже был здесь. Вчера между пятью и семью часами девяносто семь гостей вошли в эту дверь. К полночи не осталось никого.

Я прошелся по лужайке.

Да, на траве еще остались следы трех десятков машин.

— Он не позволил нам устроить вечер, Чарльз, — тихо откликнулась Нора.

Я повернулся:

— Кто? Дом?

— О, музыка была прекрасна, но поднималась вверх глухими муторными волнами. Мы слышали, как наш смех призрачным эхом возвращался из верхних залов. Вечер был испорчен. Петифуры застревали у нас в горле. Вино стекало по подбородкам, никто не прилег в постель даже на три минуты. Это истинная правда. Каждому гостю дали на дорогу по мягкой меренге, и все уехали. А я спала всю ночь на лужайке, всеми покинутая. Отгадай почему? Пойдем, Чарли, посмотришь.

Мы подошли к парадной двери Гринвуда.

— На что я должен смотреть?

— На все. Осмотри все комнаты. Сам дом. Тайна. Попробуй разгадай. А после того, как в тысячный раз не отгадаешь, я тебе скажу, почему я больше никогда не смогу здесь жить и почему Гринвуд будет твоим, если захочешь. Иди один.

И я вошел, продвигаясь медленно, шаг за шагом. Я шел, шел, тихо ступая по прекрасному львино-желтому деревянному паркету через огромный холл. Я вглядывался в стену, покрытую гобеленом. Я внимательно рассматривал древние античных медальоны из белого мрамора, лежащие на зеленом бархате под хрустальным колпаком.

— Ничего, — крикнул я Hope, которая ждала на прохладном осеннем воздухе.

— Нет. Смотри все, — отозвалась она. — Продолжай.

Я окунулся в теплую морскую глубину библиотеки, где стоял запах кожи, исходящий от вишневых, лимонных, сверкающих разноцветием потертых переплетов пяти тысяч книг. Блестели их яркие корешки и тисненые золотом названия. Над камином, громадным, как псарня для десятка гончих, висела чудесная работа Гейнсборо «Служанка и цветы», согревавшая семью в течение поколений. На ней была изображена дверь, распахнутая в лето. Так и хочется нагнуться и вдохнуть запах моря луговых цветов, коснуться девушек-работниц, собирающих персики, услышать гул пчел, жужжащих в чарующем воздухе.

— Ну что? — спросил голос снаружи.

— Нора! — позвал я. — Иди сюда. Здесь нет ничего страшного! Еще светло!

— Нет, — печально отозвался голос. — Солнце уже садится. Что ты там видишь, Чарли?