Что там, за дверью?

— Непременно, — сказал Мейсон, точно зная, что не станет этого делать. — Сегодня же. Когда, ты говоришь, это было?

— Поезд опоздал на одиннадцать минут, значит, из вагона я вышел в половине первого, — принялся рассчитывать Маковер. — Накинь минут двадцать от станции, значит, без десяти час. Луна только-только поднималась, так что время можешь сверить по календарю, а на часы я не смотрел, извини, было слишком темно.

— Ладно-ладно, — сказал Мейсон и, попрощавшись, отправился домой, а оттуда, отдав жене пластырь, в мастерскую, где в ремонте были сегодня два комбайна и трактор, над которыми трудились все семь работников под присмотром Нейла Робертса, от которого Мейсон выслушал пару историй о том, что в Глостершире на полях появились странные круги («Подумаешь, — сказал он, — дайте мне кусок веревки и грабли, я вам тоже такое сделаю»), а к югу от Манчестера женщина родила трехголового ребенка, потому что там находится секретная американская база с атомными бомбами («Первый раз слышу, — сказал он, — чтобы от атомной бомбы рождались трехголовые дети. В любом случае одна голова хорошо, а три лучше»).

О привидении не рассказывал никто, из чего Мейсон сделал вывод, что аптекарь не стал распространяться о своем приключении перед каждым посетителем. Значит, действительно что-то видел. Обычно свои фантазии (скажем, о пятнах на солнце, видимых невооруженным глазом, но почему-то только с крыши ратуши) Маковер рассказывал каждому, у кого были уши, не прикрытые шапкой, а все, что с ним происходило в реальной жизни, предпочитал держать при себе, и потому даже о его нелепом разводе с Джойс в деревне узнали не от самого виновника (впрочем, виновником Маковер себя не считал, скорее — потерпевшим), а от викария Шарплесса, прилюдно возмущавшегося неправедным поведением прихожанина.

— Послушай, Оливия, — сказал Мейсон за ужином своей жене, разрезая рыбу ножом и не реагируя на замечание, что порядочные джентльмены едят рыбу вилкой, — скажи-ка мне, ты веришь в привидения?

— Конечно, — убежденно ответила Оливия, а их двенадцатилетняя дочь Джессика хихикнула и заявила, хотя никто ее не спрашивал, что привидения страшные, и если она увидит хоть одно, то сразу упадет в обморок.

— Помолчи, — сказал Мейсон дочери, а у жены спросил: если она такой знаток нечистой силы, то, может, ей известно, в каких случаях призраки являются в чистом поле случайным прохожим?

— Во-первых, — объяснила Оливия, получив в который раз возможность показать супругу свою большую, чем у него, образованность, — призраки — это не нечистая сила.

— Значит — чистая? — прищурив взгляд, спросил Мейсон.

— Призраки — это души невинно погибших людей, которые после смерти являются на то самое место, потому что…

— Потому что… — поощрил жену Мейсон.

— Не знаю почему, — твердо сказала Оливия, — но являются, это факт. В любом старинном замке есть свое…

— Ты меня внимательно слушаешь, дорогая? — вежливо перебил жену Мейсон и разрезал ножом рыбью голову. — Я сказал, что призрак явился Мако… э-э… в чистом поле, а не в замке. Где ты видела в наших краях хотя бы завалящий замок?

— Глупости, Джош, — отрезала Оливия. — Никогда не читала о том, что призраки появляются в чистом поле. Только в замках и домах — в закрытых помещениях, короче. Иначе как бы они узнавали о том, что пробила полночь? В доме есть часы, а в поле?

После столь неотразимого аргумента Оливия решила, что одержала в споре с мужем окончательную победу, и забрала у него с тарелки искромсанную ножом рыбью голову в знак того, что надо хотя бы к тридцати пяти годам научиться хорошим манерам. Мейсон не стал спорить — рыба оказалась невкусной, а голова так и вовсе несъедобной по причине полного отсутствия в ней соли.

Спать, как обычно, отправились в одиннадцать, и через полчаса, разомлев от несколько преувеличенных мужниных ласк, Оливия, наконец, заснула, а Мейсон тихо поднялся и, подобрав со стула штаны и рубаху, оделся в прихожей, взял с собой дробовик (на всякий случай, мало ли что) и бодро зашагал к полю, надеясь, что никто из сельчан в этот час не стоит у окна и не любуется ночным пейзажем. Вдалеке, на станции, два раза прогудел тепловоз — это отправился последний поезд, и если он не опоздал, как вчера, то время было близко к полуночи.

Вообще-то Мейсон был уверен в том, что в поле рядом с мастерской поселился какой-нибудь бомж, которого аптекарь с перепугу (а может, и с перепою) принял за бестелесного обитателя потустороннего мира. Днем, правда, Мейсон никаких следов не обнаружил, но ведь и искал не так уж тщательно, не до того было, да и не хотел, чтобы ему задавали ненужные вопросы. Мейсон подошел к указанному аптекарем дереву и огляделся. Ночь выдалась темной, звезд не было видно, огни Ингберчуэрда скрывались за деревьями, луна и не думала пока подниматься на небо, фонарик с собой Мейсон не взял по принципиальным соображениям — участок свой он знал как пять пальцев и уверен был, что не оступится даже в полном мраке и с завязанными глазами.

Из-за дерева появилась белесая фигура и поплыла по воздуху, заламывая руки и, как показалось вдруг насмерть перепугавшемуся Мейсону, гремя цепями, хотя никаких цепей он на руках призрака не видел. Ружье выпало из рук, Мейсон сразу же о него споткнулся и едва не упал, сделал несколько шагов, чтобы сохранить равновесие, руки он протянул вперед — чисто инстинктивное движение — и с ужасом понял, что ухватил привидение за… нет, не ухватил, конечно, руки прошли насквозь, не ощутив преграды, и Мейсон упал на колени, на секунду потеряв призрака из виду. Он тут же вскочил на ноги, услышал чей-то сдавленный крик, не сразу понял, что кричал сам, и, обернувшись, обнаружил, что призрак не подумал исчезать — стоял (или висел в воздухе?) на расстоянии нескольких шагов и внимательно следил за тем, как Мейсон в растерянности хлопал себя по карманам в поисках фонарика, который оставил дома на полке в прихожей.

— Почему я здесь? — спросило привидение неожиданно высоким голосом и воздело к небу руки жестом отчаяния.

— А? — сказал Мейсон и почему-то совершенно успокоился. Может, в человеческом организме есть определенный запас ужаса, и если его израсходовать, то страх исчезает? Может, потому на войне солдаты бросаются в атаку, вместо того, чтобы бежать с поля боя, повернувшись к врагу тылом? Эта проблема всегда Мейсона интересовала — в армии он не служил, войну не любил даже в кино или на экране телевидения, и проблема воинского героизма интересовала его исключительно как чисто физиологический феномен. Сейчас он понял точно: если знаешь, что все кончено, то наступает спокойствие, то самое состояние, о котором знающие люди говорят: нирвана. Или кайф, что, видимо, одно и то же.

— Почему я здесь? — переспросил призрак. Голос у него был точно женский, скорее даже девичий, и, приглядевшись, Мейсон убедился в том, что перед ним, скорее всего, молодая девушка в длинном, до пят, приталенном платье без рукавов, с короткой стрижкой и великолепной — особенно для призрака! — фигурой. Глаза у привидения были огромными, а вот рта и носа на узком лице Мейсон разглядеть не мог — но все равно лицо это почему-то не выглядело уродливым, напротив, производило впечатление неземной красоты, для которой присутствие или отсутствие какой бы то ни было видимой детали не имело никакого значения.

— Послушайте… — собственный голос показался Мейсону грубым, слишком земным и нарушающим гармонию ночи. — Послушайте, вы действительно привидение?

Более глупого вопроса придумать он, конечно, не мог и потому рассердился сам на себя. Если фигура сейчас растает, он даже не сможет никому доказать, что…

— Конечно, — сказал призрак. — Вы лучше объясните мне, сэр, почему я здесь, ведь должен быть замок, я точно знаю, что должен быть.

— Ну да, — согласился Мейсон, вспомнив утверждение Джессики. — Должен.

И задал вопрос не менее глупый, чем предыдущий:

— А какой замок?

— Замок, — повторил призрак. — Замок. Такой…

И больше ничего Мейсон не смог добиться от своей собеседницы. Чем пристальнее он вглядывался, тем больше убеждался в том, что перед ним красавица, какие редко встречаются даже среди живых. Странным образом белесая полупрозрачная фигурка приобретала все более четкие очертания, на лице проявлялись, будто на фотографии, черты, которые он не мог различить с первого взгляда, — точеный носик, пухлые губы, будто специально созданные для поцелуев, маленькие уши, обрамленные не такими уж короткими, как ему сначала показалось, волосами. Сравнения, приходившие Мейсону в голову, были, конечно, невероятно банальны, но других он не смог бы придумать при всем своем желании, поскольку хотя и был сметлив, а по собственному мнению, так и вовсе умен, но школу в свое время окончил с очень посредственными показателями и удручал учителя Гарстона своим решительным нежеланием прочитать хотя бы одну строчку из того множества книг, какие предлагались для внеклассного чтения по классической британской литературе.