Аз победиши или Между землёй и небом - война

Первые три дня Вилли фартило. Шел ночами, а на день отыскивал укромные местечки, дремал, коротал время, и никто его не нашел. На исходе четвертой ночи, подыскивая убежище в дряхлых переходах заброшенной подземки, на какой-то станции, где не пахло крысами, иначе б Вилли ни в жисть не сунулся под землю, наткнулся она на патруль гонок. Только и успел подумать: "Нарвался, блин!!!". Их было штук пять, а Вилли тогда от роду не исполнилось еще и четырнадцати годов... Да и - на скудной синтетпище особым силачом не заделаешься, как ни старайся и как бы ни хотелось.

Повязали, словом, они Вилли как сопляка последнего; а стыдно. Не успел он совершить ничего героического, аж ничегошеньки не успел, для того, чтобы вырваться и дать деру!.. Жирные попались, ка-ак навалились, обволокли, не двинешься. Едва не задохся под ними, тварями вонючими.

Несли его долго. Потом в кар посадили, это уже на поверхности, и повезли; одна из патрульных все щипала Вилли за щеку, больно так, сука, щипала, и все в одно и то же место, и ржала во всю глотку, сверкая отличными зубами, таких Вилли никогда ни у кого и не видывал до сих пор, у всех существ, с которыми он сталкивался в жизни своей до того, как в ноночьи лапы угодить, зубы были гнилые, а то и вовсе их не было, зубов-то... Вилли сначала молчал, терпел, а потом укусил ее за руку, когда она потянулась, чтобы в очередной раз ущипнуть его щеку, и выразил свое мнение по поводу ее ноночьей нелюдской сущности. Нонка дискутировать не пожелала, въехала Вилли прикладом по черепушке, и Вилли, понятное дело, надолго отключился. Когда оклемался, уже приехали. Вилли кинули в кабину лифта как мешок с тряпьем, и повезли наверх. Лифт, зар-раза, скрипел как буйный сумасшедший зубами в припадке гнева, и у Вилли от этого скрипа, от этой тряски, аж у самого зубы разнылись. Он сплюнул под ноги той самой нонки, которая его щипала, и еще раз высказал ей все, что думает о ней. О сущности, и конечно, о происхождении, ну и, само собой, о нечеловечности ее природы. Нонка без лишних слов влепила ему затрещину в ответ, такую зверскую затрещину, что Вилли приложился лбом об стенку кабины, но мерзкой твари показалось, видно, мало, и она пребольно звезданула пленника в копчик металлическим наколенником. Адский удар. Вилли его никогда не забудет... Определенно, у него с этой нонкой с самого начала, с первых минут знакомства, установились взаимные неравнодушные отношения.

Вилли полежал на загаженном, заплеванном полу кабины лифта, подумал, рассматривая эту небезынтересную информацию с разных сторон, решил, что ноночья страсть - не самая великая драгоценность в мире, и когда лифт наконец остановился на верхотуре, а Вилли принялись выволакивать из кабины, пленник, недолго думая, движимый и побуждаемый исключительно страстным желанием выразить еще раз свои чувства к ней, боднул наклонившуюся нонку в морду. Лбом врезал - прямо в рожу ей, в нос - как в центр мишени!..

Кровища из расквашенного носа брызнула струей отменной, и заляпала все, что только можно было заляпать. После этого Вилли только успел почувствовать, что выражение горячей симпатии, испытываемой им к этой нонке, удалось на славу; больше Вилли ничего не успел почувствовать... На него обрушилась ответная реакция - нонка, падла, в долгу не осталась!.. Короче говоря, кабы не прочие нонки, его поклонница пришибла бы, затоптала горячо любимого пленника не сходя с места, а так - он отделался малой кровью: всего лишь пара сломанных ребер, которые потом долго, года три, беспокоили тупой болью, да проломленная черепушка. К счастью, мозговой травмы не было, а кость срослась, вроде без последствий, иначе б нонки давно его пристукнули, уже здесь, в Квартале, за те годы, что минули...

Вилли не прикончили еще тогда же, у лифта, главным образом потому, что он был нужен им. Покамест его не проверили, он, предположительно, являлся ценным материалом.

2. ЗА ЖЕЛЕЗНЫМ ЗАБОРОМ

...когда Марина получила направление на работу в этот южный город, она пребывала в трансе - состоянии полнейшего равнодушия к тому, как сложится ее собственная дальнейшая судьба. Уже миновали дни и ночи истерических преследований ненаглядного Стасика, с тупой убежденностью обозленного самца пытавшегося восстановить былые интимные отношения, в чем у него был свой интерес... Уже миновали многонедельные безоглядные загулы, оргии и просто тупые пьянки-"посиделки", с помощью которых она пыталась забыться, но не сумела; позади остались государственные экзамены и выпуск, горьким осадком отложившиеся в душе... Последний курс, безумный роман со Стасиком, наплевательское отношение к диплому свели на нет все усилия, закрыли дорогу в аспирантуру; закрыли дверь в храм Большой Науки, отрезали путь в обиталище больших ученых, а ведь Марину прочили в светила чуть ли не с первых дней первого курса... Она утратила все, к чему стремилась, что имела уже, но самой, как выяснилось, страшной, невосполнимой, несправедливой утратой, конечно, была для нее смерть ее ребеночка, крошечного ее сыночка, прожившего всего три часа на этом свете и ушедшего в небытие для всех, кроме самой Марины, успевшей побыть матерью всего три часа. Стасик показал свое истинное гнусное мурло, когда узнал о ее беременности; однако позднее и она показала ему, что прошлое не вернуть, и казнить за это он может лишь себя, но ни в коем случае не ее. Это когда "ненаглядный" пришел к Марине, проведав о смерти ребенка, и попытался войти в реку второй раз, пытаясь обезопасить свое будущее... Марина никогда не думала, что сумеет оказаться настолько жестокой и мстительной по отношению к существу, которое любила и ради которого была готова на все - кроме отказа от ребенка. Никогда не думала, не гадала, что будет с садистским наслаждением мстить мужчине, которому подарила девичью честь свою (О, как он смеялся, когда утром после их первой ночи она употребила это старомодное выраженьице!..) и жизнь без которого не мыслила себе еще так недавно, казалось бы... Но сумела. Смогла. Мать оказалась сильнее любовницы в ней. Да, она, Марина, не будет работать там, где мечтала работать едва ли не с детства, не будет заниматься тем, к чему душа лежит более всего на свете; и у нее, Марины, не будет ребенка, больше вообще никогда не будет детей после неудачного и несвоевременного кесарева... Но этот лощеный столичный подонок Стасик тоже не скоро будет тем, кем хотел, куда его с рождения готовили и прочили высокосидящие предки, и никакая родня ему не поможет; по крайней мере на несколько лет, пока будет забываться скандал, блестящая карьера его затормозится, и то результат. А там, глядишь... Всякое может случиться... Время лечит. Но оно же и калечит...

Она знала, что неплохие отметки на "госах" ей поставили исключительно из жалости - в качестве убогого памятника ее былой отличной успеваемости и бурной общественной активности. Диплом же, по-сути, за нее сделали девчонки и Мишка Захарченко, окончивший на год раньше и поступивший в аспирантуру без проблем. Подобно тому, как теоретически должна была поступить и она, если бы...

На следующий день после окончательного распределения он пришел к Марине и предложил руку и сердце. Сказал, что если она захочет, то он поедет с ней куда угодно, бросит Институт и Тему, а если она не захочет, то можно будет сделать так, чтобы и она не ехала: "...отдохнешь год-другой, Мариш, забудешься, работать пока не обязательно, я сам Тему нашу потяну, а потом подключишься, а там, глядишь, в тебя поверят снова, и в Институт вернут... Будешь мне давать инструктаж, я опыты проведу, результаты принесу... а может, в лабу тайком будешь проходить... покамест..." Ответом ему был истерический хохот, перемежаемый вскриками "Тайком!!!", и Миша ушел, более ни звука не произнеся. Марина знала, что э_т_о_т_ серьезный, не бабник, не кобель, и все такое прочее. Будущее светило и двигатель современной науки, и пр. и пр., но перспектива быть "женой академика" ее не прельщала аж ничуть, она слишком долго верила в то, что сама рано или поздно будет "академиком".