Асфальт

Солнце поднялось высоко и осветило окна вагона. Уставшие от досадного покачивания, супруги закрыли глаза и забылись в легкой дреме. Беспечная муха перелетала и усаживалась то на нос женщины, то на нос мужчины, но они только беспомощно морщили лица, ни у кого из них не было желания поднять руку и прогнать ее. Спустя некоторое время мужчина внезапно встрепенулся и полуудивленно, полуиспуганно огляделся вокруг, но, поняв, что все еще находится в движущемся поезде, накрыл глаза платком и снова задремал, покачиваясь в такт постукивающим колесам.

Километровые каменные столбы по обочинам полотна уходили один за другим назад, поезд прошел равнину и загрохотал между высокими скалами и шумящими водопадами. Но переселенцы продолжали дремать и не обращали внимания на красивые виды. Около полудня проснулись они с покрасневшими глазами и бросили безучастный взгляд в окно. Потом супруга, как старая ленивая тигрица, раскрыла рот в широком зевке и с бесконечным умилением посмотрела на своего супруга. Он сразу понял значение этой умиленности, снял корзину с багажной полки и достал лежавший на самом верху большой пакет, завернутый в газету. Долго ели они жареные котлеты, брынзу и галеты на масле, пили лимонад на одной пустынной станции, потом снова начинали дремать, снова просыпались и снова так же сладко закусывали.

Поздно вечером поезд приблизился ж столице. Вдали замигали тысячи огней, большой город выплыл из мрака трепещущей жаровней. Пассажиры задвигались и засуетились около своего багажа. Переселенцы также приготовились - смущенные, испуганные и все же преисполненные твердого решения бороться с любым из носильщиков, который осмелился бы посягнуть и взять их багаж. Женщина крепко обхватила рукой легкий таинственный предмет, а мужчина держал бутыль и корзину.

Когда они вышли на перрон, какой-то невнимательный пассажир грубо задел таинственный предмет в руке супруги и разорвал его бумажную упаковку. Пассажир был рассеян и ничего не заметил, но люди вокруг увидели, как из-под разорванной бумаги показалось чучело сокола с распростертыми крыльями и стеклянными глазами.

* * *

Громадное серое здание находилось на одной из шумных улиц города. С утра до вечера стены и стекла окон дрожали от беспрерывного грохота проезжающих грузовиков, омнибусов, трамваев, грузовых телег и мотоциклов. В этом мрачном доме с расшатанными ветром антеннами на крыше было несколько входов, в которые во всякое время дня и ночи входили и выходили разные люди. Никто не мог сказать, сколько душ живет в нем, но каждый чувствовал, что за стенами его бьется сердце многоликой жизни. Здесь постоянно расклеивались некрологи и висели объявления о сдаче внаем комнат, перепродавались квартиры, рождались новые человечески? существа, вспыхивали семейные раздоры, пломбировались зубы, шились дамские платья, шептались любовные признания. И каждое из этих событий разыгрывалось уединенно за дверями отдельных квартир, проходило почти незаметно для посторонних обитателей, оставляя после себя лишь неясную молву. В этом пестром общежитии люди были чужды друг другу, встречались и расходились на лестницах, как в гостинице, таили какую-то злобу друг к другу и выискивали малейший повод, чтобы поругаться со своими соседями.

Когда двое учителей-пенсионеров появились в громадном здании, обитатели других этажей встретили их с настоящей враждебностью. Они смотрели на них насмешливо, подтрунивали над их провинциальной внешностью, презрительно говорили об их простых пожитках. Одна пожилая дама с ехидно поджатыми губами, большим зобом и золотым крестиком на толстой шее даже проникла в еще не обставленную квартиру и прямо спросила хозяев, нет ли в их багаже клопов и тараканов, потому что эта пакость размножается с невероятной быстротой и может заполонить весь дом. С присущей им наивностью люди из городка объясняли самым чистосердечным образом, что бог миловал их от такой напасти. Зобастая дама, видимо, успокоилась, но, наконец, как-то недоверчиво вздохнула и ушла с гордо поднятой головой.

Так зажили пришельцы в большом городе, одинокие и никому не нужные, глотая обиды и стараясь привыкнуть к новой действительности. Они устроились в двух комнатах и гостиной, точно так же, как когда-то были устроены и в провинции. В спальне у них блестели две кровати с лунными пейзажами на спинках, в гостиной на прежнем месте стояло пыльное чучело сокола с ощипанными перьями. Однако это воскрешенное царство прежних интимных будней не глохло в знакомой идиллической тишияе, оно словно было перенесено на борт гигантского корабля, о чьи стены непрестанно разбивались свирепые и дико ревущие волны. Здесь супруги поставили коекакую новую мебель, которая явилась как непрошенные гости среди остальной обстановки. И в поздние ночные часы, когда на короткое время наступало безмолвие, эта мебель, купленная в шумном городе и сама склеенная из каких-то шумящих частиц, трещала и лопалась, ненавистно шипела и насмехалась так же, как люди, над молчаливой ветхой обстановкой.

Вначале супруги почти не оставались дома. Целыми днями ходили они бесцельно по шумным многолюдным улицам, робко двигались среди толпы прохожих, останавливались перед витринами или самым неожиданным образом заходили в какую-нибудь молочную покушать пирожков. Для них столица все еще представляла заманчивую загадку и скрывала в своих асфальтовых недрах какое-то тайное очарование, несмотря на холодную неприветливость, которая обдавала их на каждом шагу. Сами того не сознавая, переселенцы пытались войти в кипучую, головокружительную и незнакомую жизнь, чтобы смешаться с другими людьми и слить свое бытие с их существованием. Но ни на площадях, ни на широких улицах и бульварах, ни даже в парках, где играли толпы детей, супруги не могли найти соприкосновения между собой и окружающим миром и почувствовать хотя бы малейшую близость между ним и собой. И все такие же одинокие, подавленные и разбитые усталостью они возвращались вечером в громадный дом, поднимались по высокой каменной лестнице на пятый этаж и скрывались в своей квартире. Однако едва они переступали порог, как какой-то радиоприемник за стеной встречал их своим таинственным голосом и потом долго выл им в уши, как гиена.