Прикосновение

В-четвертых, посол не брался судить о вкусах императора, от которых зависело то, как он воспримет дары, потребовавшие к себе столь большого внимания и доставившие множество хлопот на пути в Тардер. Конечно, самого Динноталюца даже десятая часть привезенного осчастливила бы на весь остаток жизни, но повелитель половины мира мог запросто счесть подношения слишком скудными и тогда город на многие годы оказался бы в немилости, а послу достались бы самые горячие угли от сограждан.

В остальном Динноталюц затруднялся (или не хотел) отдавать себе отчет, но ощущал, что этот ряд можно продолжить, стоит лишь сосредоточиться, отойти от традиционных умозаключений и, главное, отвлечься от завораживающих движений очередного церемониального гонца, цвет косиц которого посол начал осознавать только сейчас. Косицы были помпезно-пурпурными, что соответствовало должностному лицу первого ранга и это еще больше усилило волнение посла, поскольку ярус, на который ему предстояло вступить, был последним ярусом аудиенц-зала и он с опаской ожидал того момента, когда солнечные лучи, окрасившись в стеклах витражей, превратят его строгое платье в лоскутный плащ площадного лицедея. Динноталюц готовился увидеть надменных сановников столицы, заезжих наместников из забытых провинций, трусливых союзных царьков, глуповатых сонаследников, великолепных офицеров в обществе томных подруг, высокоученых мужей с подслеповатым прищуром, увертливых прорицателей, преуспевающих торговцев, пишущих родословную золотом, - всех, кто объединен вместительным понятием Двор, - но встретил на тронном ярусе только Главного Гонца и, конечно же, императорских гвардейцев, которых давно уже перестал наделять способностью к самостоятельному передвижению (казалось, их приносят из казармы, помещают на указанных позициях, а после уносят обратно какие-то особые служители).

Пока гонцы вели длительный обмен заученными формулами, Динноталюц пристально рассматривал государственные регалии и девиз царствующего дома на высокой спинке трона, по принятым установлениям удаленного от лестницы на пятьдесят шагов и повернутого так, чтобы пришедшему оставалось только гадать, на месте ли император или же перед ним не более, чем пустой насест некоего чрезвычайно пугливого фазана.

Когда посол, пытаясь разрешить этот вопрос, окончательно зашел в тупик, Нолак в нарушение субординации едва ощутимо дотронулся до его локтя. Динноталюц, перехватив подозрительный взгляд начальника почетного караула, не посмел повернуть головы, но и так было ясно, что Нолаку удалось заметить нечто, ускользнувшее от его внимания. Как бы в отместку за излишнюю наблюдательность, посол подумал, что его секретарь сейчас выглядит в косых солнечных лучах еще хуже, чем он сам - правая щека красно-желтая, под глазом отлеглось бирюзовое пятно, на подбородке играет синяя жилка, в то время как вся левая половина лица остается по-прежнему однотонной неудачное сочетание, особенно для того, кому есть что терять. Желая всласть натешиться этой мыслью, Динноталюц быстро перебрал в уме всех ключарей (его воображение рисовало их исполненными фальшивого величия паяцами), отметил, что гонцы неуязвимы благодаря стеклянным маскам и, не задерживаясь на гвардейцах, с тем же ощущением, с каким допускал существование у себя длинных косиц, попытался представить, как выглядит лицо императора. Его затея показала себя совершенно бесплодной, поскольку присутствие последнего оставалось под сомнением, а воспитание Динноталюца накладывало строгий запрет на попытки воссоздания отвлеченного образа того, чье существование не засвидетельствовано хотя бы одним из органов чувств. Благодаря своеобразию критерия, устанавливавшего связь между восприятием реальности и самой реальностью, посол вернулся к отправной точке своего обзора - к прикосновению Нолака - и, удовлетворенный своей тихой местью, теперь смог истрактовать его так, как на то надеялся секретарь. Если бы император находился на троне, что отвечало бы нормальному, то есть умолчательному, ходу событий, Нолак, будучи человеком не понаслышке знакомым с воинской дисциплиной, никогда не посмел бы покуситься на нарушение субординации. Значит он, опираясь на какие-то наблюдения, смог определить, что императора на троне нет и этот вывод, ужасающий непредсказуемостью вероятных исходов, надлежало проверить как можно скорее. Но требовалось изыскать способ произвести проверку, вместе с тем оставаясь в рамках, выходить за которые не позволено никому. Данное ограничение лишало Динноталюца свободы выбора и, полагаясь на истинность заключений относительно побудительных мотивов Нолака или, иными словами, на приемлемую точность применяемых им логических инструментов, он, дополнительно подстегиваемый стремлением избавиться от футляра, чья тяжесть перевешивала все аргументы "против", принял решение нарушить правила Двора. "В конце концов, если, как считает Нолак, император отсутствует, то этот факт сам по себе уже настолько исключителен, что в его свете мой проступок померкнет и вряд ли будет расценен как нечто предосудительное", - подумал Динноталюц, делая глубокий вдох и готовясь стать центром всеобщего внимания.

- Как здоровье императора?

Желая придать вопросу возможно более естественное звучание, посол определенно переусердствовал и, близкий к обмороку, нашел свой тон чересчур развязным. Гонцы прервали официальный разговор и повернулись к Динноталюцу. Гвардейцы сохранили спокойствие, что добавило послу смелости, но уменьшило значимость его шага в собственных глазах. За спиной что-то неодобрительно пробормотал Нолак.

- Простите? - переспросил Главный Гонец и посол, кляня свою несобранность, понял, что в волнении задал вопрос на оринском, а не на тарском языке, хотя и владел последним в совершенстве. Динноталюц хотел было высказаться в том духе, что он очень сожалеет по поводу своей невоздержанности, которая заслуживает всяческого порицания и ему, видимо, не следовало нарушать ход торжественной церемонии, служащей утверждению величия Империи, но, расценив обходительность и многословие как проявление губительной слабости, повторил: