Город мой

— Не вернешься?

— Ни за что на свете. — Но в его голосе не было железной уверенности. — Пусть Марград таким и остается, если ему это нравится.

— Вернешься, я тебя к себе на работу не возьму. Учти, — предупредил Сидоров своего бывшего начальника и ушел не попрощавшись.

Перепелкин снова переложил чемодан из одной руки в другую, но не успел сделать и десяти шагов, как из магазина слегка навеселе вышел двоюродный брат его — Сметанников.

— А, Виталька, черт! — заорал он. — Давай-ка по стаканчику!

— Понимаешь, Петя, — ответил Перепелкин, — мне на вокзал надо. Времени уже осталось мало.

Оба стояли, не зная, что еще сказать друг другу. Потом Перепелкину вдруг пришла в голову мысль.

— Послушай-ка, Петя, может, ты проводишь меня до вокзала? А?

Сметанников на секунду задумался, достал из кармана мелочь, пересчитал ее и твердо произнес:

— Провожу.

Перепелкин уже начинал понимать, что одному ему за этот злополучный угол не повернуть. И он решил, как только они подойдут к нему, вцепиться в локоть своего двоюродного брата, закрыть глаза и таким образом прорваться наконец к вокзалу. Сметанников начал что-то рассказывать Перепелкину, но тот слушал его очень невнимательно, лишь иногда невпопад вставляя слова: «Да, да. Угу».

Сколько ночей они просидели всей группой, реконструируя на бумаге Марград и застраивая его новые кварталы. Прекрасный город получался у них. В Москве даже удивлялись. И в самом Марграде вроде бы одобряли. Но дальше этого не шло. Каждая квартира в доме типа «открытая ладонь», «планирующая плоскость», «голубая свеча», «кленовый лист», «падающая волна» и других стоила на пять процентов дороже обычной, стандартной. А где их взять, эти пять процентов?

В Марграде строился новый дизельный завод, и нужны были тысячи квартир. Срочно, немедленно. Тут уж было не до «кленового листа». Всегда так. Сначала хоть что-нибудь, а потом уже получше, но снося это самое «что-нибудь». Перепелкин доказывал, что через десять лет все равно придется сносить эти серые уродины, и тогда уж государство пятью процентами не обойдется. С ним соглашались, но говорили, что это ведь будет все-таки через десять лет, а не сейчас. А квартиры нужны сейчас. А пять тысяч семей, живущих в старом Марграде в подвалах и полуподвалах? Им сейчас не до «планирующей плоскости».

Пять лет Перепелкин бился и доказывал, а теперь вот уезжал в Усть-Манск, потому что там решили строить новый жилой район из домов типа «башня» и «нож». Это, конечно, не «кленовый лист», но все же близко. И потом, может быть, со временем удастся построить и «открытую ладонь».

Перепелкин устал убеждать и теперь уезжал из Марграда, как уходят в гневе и обиде от близкого человека, не понимающего тебя, чтобы через мгновение одуматься и с болью признать, что возвращение уже невозможно.

До пивного киоска оставалось шагов тридцать. Перепелкин вцепился в своего двоюродного брата железной хваткой. Тот что-то напевал, попутно давая пояснения. До поворота оставалось двадцать шагов, пятнадцать. И в это время Сметанников увидел свою жену. И Перепелкин увидел ее. И она увидела их обоих, причем значительно раньше, потому что стояла в позе полководца, широко расставив ноги и уперев двухкилограммовые кулаки в бедра.

Сметанников только присвистнул, вырвался от Перепелкина и опрометью бросился в обратную сторону. Его жена тоже взяла с места в карьер. Свирепый ветер чуть не опрокинул Виталия на асфальт. Осторожно, как в полусне, дошел он до поворота. За углом снова был гастроном и улица Шпалопропиточная.

Перепелкин стиснул зубы. До отхода поезда оставалось двадцать минут. Мимо него, как пуля и пушечное ядро, пронеслись Сметанников и его жена. С одного взгляда можно было понять, что Сметанников не продержится в лидерах и двадцати секунд.

Перепелкин увидел свободное такси и выбежал на дорогу.

— На вокзал, опаздываю! — взмолился он.

— Садись, — открыл дверцу таксист.

Машина лихо развернулась. Перепелкин отдышался. Теперь-то уж его не задержит перекресток. Такси все-таки. Каким образом такси может ему помочь, он не понимал, но был уверен, что на сей раз все кончится благополучно. Таксист включил правый поворот. Перепелкин зажмурил глаза. Резко завизжали тормозные колодки, таксист выругался. Виталий со страхом открыл глаза. Такси стояло перед гастрономом.

— Не получилось, — прошептал Виталий.

— Что за чертовщина, — выругался шофер. — Ведь трезвый я.

— Попытайтесь еще раз, — попросил Перепелкин.

Такси вывернуло на проезжую часть и снова понеслось к перекрестку. Перед поворотом таксист сбавил скорость.

Снова визг тормозов. Такси стояло возле гастронома.

— Вы что-нибудь понимаете? — испуганно спросил шофер.

— Понимаю, — ответил Перепелкин. — Теперь я все понимаю.

Он расплатился с таксистом и вылез из машины. Шофер сидел с побледневшим лицом и тут же отказался везти кого-то в аэропорт.

Теперь Перепелкин все понял. Город не хотел отпускать его. Но с какой стати! Он столько лет пытался сделать город красивым, а получал только выговоры и нахлобучки. Перепелкин снова пошел вперед. Он еще успеет на поезд, надо только поторопиться.

Он шел и думал, что город напрасно старается его задержать. Он устал, ему все надоело, а в Усть-Манске он сможет осуществить хоть маленький кусочек своей мечты о прекрасном бело-голубом городе. Отпусти! Остался ведь еще Сидоров и вся их группа. Пусть теперь они обивают пороги и доказывают. Отпусти! Ему все равно нельзя возвращаться после того, как он с треском уволился из управления главного архитектора. Теперь, если и останется, он ничего не сможет предпринять. Ну кем теперь его могут взять на работу? Техником? Инженером? А он и руководителем отдела ничего не смог добиться.

Отпусти!

Чуть не со слезами на глазах Перепелкин завернул за угол. На привокзальной площади толкался народ. По проспекту Рационализаторов трезвонили трамваи, старушки продавали пышные букеты цветов. Встречающие и провожающие тащили чемоданы, корзины с овощами и фруктами. Стоял шум и гвалт.

У Перепелкина захлестнуло сердце. Путь свободен.

Он отдал проводнице билет, вынул из кармана сигарету и закурил.

— Товарищ, проходите, — сказала проводница. — Сейчас трогаться будем.

Он кивнул головой.

— Заходите, — сказал он. — Я, наверное, не поеду.

— Раньше надо было думать, — осуждающе сказала женщина. — Билет-то возьмете, или как?

Но он уже махнул рукой и пошел к выходу.

Он успокаивал себя тем, что уедет завтра, ведь надо еще сказать Сидорову, что в «кленовом листе» необходимо поставить «летающие» перегородки, иначе получается не совсем то...

Он уже забыл, что говорил об этом Сидорову, и теперь думал о том, что надо хоть на полпроцента снизить стоимость здания. А это значит, снова бессонные ночи, снова идея, которая неделями будет смутно ворочаться в гудящей голове, пока не ляжет на ватман четкими линиями. Потом он подумал, что придется ездить в министерство, доказывать свою правоту на конференциях, строить макеты, получать выговоры за расходование рабочего времени не по назначению. Придется снова сколачивать группу, потому что старая уже начала разваливаться. Только Сидоров держится молодцом.

И еще, что асфальт надо в городе сделать не серым, а коричневым, с разными оттенками, утопить дома в зелени, и не в обычной хилой и редкой, а в густой и могучей. А для ребятишек оставить гектары тайги прямо возле домов, с буреломом, колючими кустами, крапивой, ягодами и цветами, которые можно рвать и приносить домой маме. Разрешить пешеходам спокойно ходить по улицам, не оглядываясь по сторонам на перекрестках. Убрать дымящие трубы. И чтобы из каждого окна открывался вид на бескрайнее море зелени, чтобы город был напоен солнцем и чистым воздухом и можно было в любой час бродить по тихим, приветливым бульварам и проспектам.

Пусть будет проспект Света, переулок Ромашек, бульвар Роз. Он подошел к своему дому. Уже стемнело. Громкие голоса мам звали ребятишек домой. По столу все еще стучали костяшками домино, хотя уже ничего нельзя было рассмотреть. Старушки прощались и все никак не могли разойтись.