Верните мне боль

Когда дошло до "экспедиции века". Женя не выдержал: у него природная нетерпимость к высоким словам. Он попросил слова. Каким-то экспромтом прервал излияния. Включил видекс...

Стена осветилась набегающими волнами разноцветного света. Весьма эффектно. И ансамбль впечатлял. Инструменты цвета павлиньей шейки. Комбинезоны на парнях, словно не сшитые, а откованные из платины.

В меру самоуверенный конферансье объяснил, что в своих творческих поисках ансамбль движется к синтезу "музыка-свет-вокал-движение".

Вот какой мне запомнился номер - в пестрой их программе. Шагал, не двигаясь с места, человек, ссутуленный горем, в сумрак, в мокрый блеск осенней ночи, шагал в сухом и, четком ритме, под выдохи ветра: нет тебя, нет тебя, нет тебя, нет...

На крыше высотной гостиницы было ветрено. Аэробус - прозрачный эллипсоид с серебрящимися ребрами - покачивался у причала.

Они были уже внутри. Вадька уперся лбом в плексилит, делал какие-то знаки; Евгений тихо улыбался.

Прощальные выкрики, взмахи, пожелания, обещанья...

А я вижу только его лицо. Морщинка на переносице. Куртка табачного цвета, рубашка с крылатым воротником.

Веселое, шумливое прощанье.

Как же оно весело - стоять в гомонящей толпе, смотреть на это лицо последний раз! - и чувствовать, как с дикой болью разламывается сердце...

Еще длился тот самый день, а мне казалось, что все происходило давным-давно. В ином времени, в иной жизни.

Перед концом работы забежал Игорь. Потоптавшись, спросил нерешительно:

- Какие у тебя планы на вечер?

Я смотрела на него, слышала, что он говорит, понимала - и не воспринимала: все это было по ту сторону сознания.

- Опять скажешь "времени нет"? - он обиженно выпятил губы.

- Что ты? У меня теперь бездна времени! - я засмеялась, а он почему-то замолк и, кажется, ушел.

Бездна времени. Некуда спешить, нечего ждать, подгоняя часы, скорей бы дожить до того, когда увижу его, скажу ему... Бездна времени. Черный провал, в него летишь, а он все длится, нет дна, нет конца, нет передышки...

...Кажется, я бродила по улицам, и в стуке своих шагов, в ритме дня, слышала все одно - ту песенку из кафе "Синтез", и слова, горькие, как запахи осени:

"Нет тебя, нет тебя, нет тебя, нет. Ветер снегами недальними веет. Листья осенние кружат и реют - и заметают легкий твой след. Боль моя память. Утренний свет... Нет тебя, нет тебя, нет тебя, нет..."

Где я ходила? Улицы были неразличимы. Проплывали прохожие, одинаковые, как грибы. Надвигались, расступались, сходились снова разноцветные призмы зданий. Непонятно куда, торопился транспорт.

Что-то он шел слишком густо. Сделав усилие, я сообразила, что стою на обочине Большого Круга, что за спиной у меня - деревья Зеленого кольца; ветер, срывая листву, охапками швырял ее на синий пластобетон шоссе; желто-пыльная, шуршащая поземка взвивалась за каждой промчавшейся машиной, а их шли сотни и сотни, они возникали и исчезали, точно блики света и тени, беззвучно, и только дрожь земли под ногами напоминала о мощи и ярости этого неутолимого движения...

Кто-то с другой стороны шоссе шагнул на "зебру". Видно, недосуг было дойти до подземного перехода - и куда это люди спешат?

Я не спешила - и все-таки двинулась навстречу торопливому пешеходу, машинально перешагивая через люминесцирующие полосы, видя - и не видя как зло подмигивает кошачий глаз светофора.

Тот, торопыга, шагал стремительно, но плавно, - эта поступь, этот полет развернутых плеч, кого они напомнили?

Ослепив, как лазер, ударил в зрачки алый луч. Качнулся весь воздух разом.

Машины уже двинулись слитым строем. Я заметалась - вбок, назад. И тут чьи-то руки, осторожно и точно, охватили меня и втащили на "островок безопасности".

Плотная масса сдвинутого могучим толчком воздуха ударила в спину, взвихрила волосы. Впереди, сзади машины - беззвучные иглы скорости пронизывали пространство. Еще бы миг, если бы не этот прохожий...

Я подняла глаза - и увидела его.

Это было невозможно, невероятно. Абсурд в чистом виде. Он сейчас уже в Управлении...

Это его лицо. Каждую родинку на этом лице я знаю наизусть. Это его глаза - коричнево-золотые, цвета гречишного меда, расширены тревогой:

- Ты что, Рай? Задумалась, да?

Я кивнула. Не было дыханья, не было слов: ведь это действительно он. Женя!

Он был реальностью так же, как транспортная река, обтекающая нас, все эти каплевидные и похожие на веретена, дискообразные и острорылые, как дельфины, трамбусы, электро-скайтинги, аэроходы, реальностью, как эти сухие листья, взвихренные их движением и кружащие в воздухе, словно невиданный желтый снег...

И мысли мои кружились: ведь это он, Женя. Может, врачи, комиссия, оставили в последний момент?

А он уже рассказывал, светясь и радуясь, про отлет, передвинутый на два часа: срочное поручение начальника отряда.

Я слушала и понимала одно: мы простились, а он здесь, рядом, близко, как еще никогда не был; я видела только его глаза и, глядя в них, лепетала несусветное - что мы встретились после прощанья, и, значит, прощанье было не настоящее, не навсегда, что мы обязательно встретимся еще...

Наверное, я все это излагала очень смешно - он вдруг положил мне на плечо руку и легко рассмеялся, воскликнул: "Этак ведь и опоздать можно!" снова ринулся на "зебру", торопясь, до нового потока машин...

Он успел, а я осталась.

Снова справа, и слева, и поперек, и поверху, по эстакаде, скользили, реяли, вихрились машины, а я стояла одна, недвижно, как старинный верстовой столбик, стояла в желтой лиственной метели и смотрела вслед тому, кого люблю, а светлый звук его голоса, его смеха горел во мне, словно впаянный в память...

Ида нынче не такая чуткая, как всегда: видит, что я не хочу говорить о том, и все же продолжает свое:

- А не лучше ли тебе уехать? Знаешь, перемена обстановки, новые впечатления...

Я думала об этом: Институт... каждый день почти каждый напоминает о нем. Шеф: "Послать бы Лобина на этот симпозиум: опять выскочит Недялков со своей теорийкой "затухания гуманизма в эпоху первичной НТР", а наш Евгений умел прихлопывать подобных теоретиков, словно мошкару, и в рамках академичности, заметьте!" Или Смелин развздыхается: "Без Женьки и в теннис не с кем сыграть!"

А город? Он населен им.

Прозрачный октаэдр павильона "Холодок" - там однажды мы ели мороженое, и он сказал, приглядевшись: "Что-то у тебя грустинка в глазах!"

Какой радостью затопила меня эта "грустинка" - значит, ему не все равно, весела я или нет. Вон на той аллее сквера я его встретила. Случайно. Прождав два часа. Мы ходили вокруг бассейна и спорили о новом фильме Мишеля Трюдо... А здесь, на площади, нас столкнул действительно случай: в толпе - для меня - что-то сверкнуло, словно стеклышко среди гальки, и я, не рассмотрев еще, уже знала - он...

На каждом углу подстерегает меня память, боль моя. "Нет тебя, нет тебя, нет тебя, нет..."

А сегодня утром такое получилось - до сих пор лицо обжигает стыдом...

Мне опять понадобилось подняться на шестой этаж, зайти в микрофильмотеку. Какое счастье это было прежде! Летишь по коридору - двери словно отскакивают назад, а та, главная, его дверь всегда приоткрыта, он любил сквознячок, от нее мостик света переброшен к стене, а за дверью голоса, смех... Его смех - как обвал, как водопад, как все сосульки с крыши, разом - в стеклянные дребезги!

Так было прежде, а я снова и снова ходила по коридору, не глядя на ту, закрытую, дверь.

А сегодня глянула, и ударило по глазам! Опять этот солнечный мостик от двери к стене, через темно-зеленый линкруст пола...

...Стало быть, Боря Ивлев, один из наших славных парней, тоже решил подышать ветерком. Так уговаривал меня рассудок, а ноги налились свинцом, шла, словно в путах... Ближе, ближе! И сердце диким рывком рванулось туда! А вдруг, а может, а если?

Боря, разумеется, оторвался от работы. Никогда не приходилось видеть, чтоб у человека так высоко поднялись брови и расширились глаза. До чего нелепым было мое вторжение и мой вид, чтоб вызвать такую реакцию! И хоть бы я нашлась, что-нибудь объяснила, нет, - постояла и - обратно... Стыд и боль: не знаю, что было сильнее.