Осенний мотив в стиле ретро

Право же, эта посудина с полуразмытым контуром, зависшая над домом, начинает меня нервировать.

Так я никогда и не погружусь в него, не отыщу того единственного штриха, без которого есть рукопись, но нет героя.

Совсем вечереет — до чего ж рано. Разожгу щепки в Верочкиной печурке, громко именуемой камином, посумерничаю, прогоню скопившуюся внутри сырость.

Затрещало. Живой дымок и живой огонь — то, что 30 тысяч лет тому назад взметнуло моих предков над уютным, но безобразно узким животным миром, взметнуло настолько, что до сих пор приходится гадать, где же приземлятся ближайшие потомки — в цветущем саду или в голой пустыне (какова банальность! — почему не голый сад и цветущая пустыня, так современней).

Трещит дранка, занимаются поленья. На дворе совсем темно.

Пройдет этот вечер, неповторимый и один из многих, пройдут тысячи вечеров, догорят все дрова, исчезну я, Вера, этот дом…

Гости вечерние, размышления-пилигримы,

словно пляшущие тени на каминном экране.

Ни молитвами, ни бунтами не преодолима

бытия оглушительная однократность,

однократность каждого мельчайшего шага

каждая попытка последняя и первая,

нечто расплывчатое опять мешает

коснуться сердцевины оголенными нервами…

Это он — времен «Голоса».

Если слегка зажмуриться и сделать мельчайший шаг, пусть однократный, если устремиться сквозь не столь уж плотную занавеску времени, то…

Язык-чеканка, язык изречений, а не обычных житейских трюизмов.

— На этом я завершаю разбор ваших сочинений, — говорит Борис Иннокентьевич, и я понимаю, что нахожусь рядом, возможно, в двух-трех метрах от него.

— Господин Гребенщиков, будьте добры, сделайте перевод этого отрывка, продолжает Струйский и протягивает стеснительному полноватому юноше раскрытый томик.

Гребенщиков неловко поднимается с места, выходит к учительскому столу. Он немного краснеет, но собравшись с духом, бросается в перевод, как в реку:

— Мы читали… прочитали, что восхвалявший Тразею Пета Арулен Рустик, а Гельвидия Приска Герений Сенецион были за это судимы… осуждены… присуждены к смерти, и казнили не только писателей, но и их книги, ибо триумвиров обязаны сжечь, сжечь на форуме… на…

— На той части форума, где исполняются приговоры… — поправляет Борис Иннокентьевич.

— Да, да… где исполняются приговоры, создания… творения светлых умов. Распорядившиеся считали… конечно, считали, что этот костер заставит… утихомирит римлян, пресечет в сенате речи вольнодумцев… речи вольнолюбивых, задушит совесть людей… людского рода. Его изгнали учителя… учителей философии…

Гребенщиков потеет, воротничок мундира тесен ему — глупое дело школьная форма.

Почему Струйский вызвал именно его для перевода именно этого отрывка и именно в это время?

Ах да, Гребенщиков, кажется, Алексей — единственный из гимназистов, упомянутый в отрывочных дневниках. Все, что застряло в моей дырявой памяти.

— … и запретили все другие высокие науки, чтобы больше не было ничего честного. Мы же являем… явили воистину великий пример… пример…

— Пример терпения, — вставляет Струйский.

— … терпения, и если прежние поколения видели, что есть неограниченная свобода, то мы увидели… мы…

Гребенщиков совсем растерялся.

— Мы видели такое же порабощение, ибо непрерывные преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы утратили бы и самую память, если бы забывать было столь же в нашей власти, как безмолвствовать.

Струйский останавливается и обводит глазами класс.

— Садитесь, Гребенщиков, спасибо, — говорит он тихо. — Это непривычный текст. Это Корнелий Тацит, мы как бы перепрыгнули через столетие. Мы переводили отрывок из «Жизнеописания Юлия Агриколы». Агрикола — тесть великого историка, и Тацит увековечил его достойную жизнь…

Класс совсем затих.

— … Первые три абзаца — описание времени. Тацит дает почувствовать, что любое жизнеописание — шаг, действие, точка зрения…

Вот он, рядом.

Тацит в слипшееся время — шаг, действие, точка зрения…

Из него ли «Голос»?

Не все так просто. Исторические ассоциации нелинейны. Лишь глупцы устраивают из них таблички: «По газонам не ходить!»

Да, конечно, это та же осень, осень, когда состоится серьезный разговор с попечителем, переиначивший путь Струйского, разговор, который через каких-то два года приведет Бориса Иннокентьевича в места иные и окончательно вышвырнет из рядов чиновного люда. Такова одна из версий старта в неблагонадежность.

— Господин Струйский, — скажет попечитель, до подбородка обремененный соблюдением твердых общественных устоев, — до нашего сведения дошло, что на уроках вы используете, как бы сказать, нерекомендуемые тексты… Несвоевременные-с!

— В каком смысле? — искренне удивится Борис Иннокентьевич.

— В самом обычном, господин учитель, — станет злиться статский советник. — К чему это вы речи о свободе держите? Вам латыни обучать положено, сладкозвучию Вергилия. Так-с!

Струйский смолчит, усмехнется и смолчит, и эта усмешка — именно она доведет господина попечителя до белого каления.

В дневниковых записях — цитаты из «Агриколы». Мог ли Струйский использовать их на уроках, например, так, как это привиделось мне?

Мертвая бумага все скрывает. Скрывает и конкретный повод для будущих неприятностей, толчок к хроническому конфликту с начальством, как сказали бы нынче.

Конфликты — таинство. Мог ведь он просто не поздороваться, или случайно толкнуть, или… Почему именно Тацит?

Удивительно — солнечное утро. Изнутри и снаружи — прозрачность.

Последние праздники погоды.

Из невесть откуда взявшегося озорства выскакиваю на крыльцо с небольшим зеркальцем — надо поприветствовать этих неподвижных мучеников науки.

Висит. Самое смешное — летающее блюдце спокойно несет бессмысленную вахту над моим домом, маскируясь под серебристое облачко подозрительно правильной формы. И невысоко — пожалуй, метров сто.

И буслы спокойно летят к ближнему хутору, ноль внимания на это чудо.

А как поприветствовать — азбукой Морзе? Но я и ее не знаю, помню только с детских лет знаменитый SOS — три точки, три тире, три точки.

Попробую — им-то все равно, пусть знают, что я их вижу и отношусь к ним более чем спокойно.

Итак, три точки…

Впадаю в форменное детство.

Нет ведь никакой тарелки, есть обычный атмосферный фантом, и некому там принимать мой шуточный SOS.

Просто потребность в живой душе — сегодня утром мне хоть на полчасика нужна живая душа, которой я поведал бы об уроке латыни, поделился бы гипотезой о таинственной связи рассуждений историка первого века с событиями века двадцатого — единственной дельной мыслью, родившейся в моей голове в период истекающих сроков.

Впадаю в детство.

Надо не баловаться с зеркальцем, а думать, утюжить времена, в которых спрятан ключ к живому Борису Струйскому.

Включаю магнитофон — который уже раз. Который уже раз Володя Штейн будет внушать мне «Голос».

Включаю, и Володя неторопливо и с легкой хрипотцой начинает: