Рифтеры (Сборник)

– Только не к сочетанию низких температур и высо­кой солености, – замечает Роуэн. – Он так и не адапти­ровался к самой обширной экологической нише планеты. Глубины моря отвергали его миллиарды лет, и сейчас бы отвергли, если бы не источник Чэннера.

– О чем ты? – неожиданно резко переспрашивает Ютта. Ее муж молчит.

Роуэн переводит дыхание.

– Все наши модели основаны на предпосылке, что Бетагемот существует в своей нынешней форме сотни миллионов лет. Распространение кислорода, гипотоничные тела носителей – все это условия раннего‑раннего докембрия. А с тех пор, как нам известно, изменилось не так уж многое, несмотря на все эти гены Блашфорда – иначе Бетагемот бы давно уже правил миром. Мы знаем, что он не способен распространяться по глубоко­водью, потому что так этого и не сделал, хотя у него были миллионы лет. А если кто‑то предполагал, что он может распространяться с ихтиопланктонном, мы отмахивались, и не потому, что кто‑то проверил – у кого нашлось бы время, учитывая, что тогда творилось? – а потому что, если бы он мог распространяться этим путем, то давно бы распространился. Миллионы лет назад.

Якоб Хольцбринк откашливается.

Роуэн выкладывает карты на стол.

– Но что, если Бетагемоту не миллионы лет, а всего несколько десятков?

– Ну, это... – начинает Ютта.

– Тогда уже ни в чем нет уверенности, правда? Мо­жет, речь не о нескольких изолированных реликтах, а об эпицентрах? И, может, дело не в том, что Бетагемот не способен распространяться, а в том, что он только начал?

Снова птичьи кивки и снова отрицание:

– Нет, нет. Он старый! Шаблоны РНК, минерали­зованные стенки. Большущие поры по всей поверхно­сти – он из‑за них и не выносит холодной соленой воды. Протекает как сито.

В уголке губ у старика проступают пузырьки слюны. Ютта безотчетно тянется их стереть, но Якоб с раздраже­нием отмахивается. Она роняет руку на колени.

– Пиранозильная последовательность. Примитив. Уникальный. Та женщина, доктор... Джеренис – она тоже согласна. Он старый!

– Да, – соглашается Роуэн, – старый. Но, возможно, сравнительно недавно изменился?

Якоб взволновано потирает руку об руку.

– Что, мутация? Удачный прорыв? Чертовски неудач­ный для нас.

– Может быть, его изменили сознательно, – произ­носит Роуэн.

Ну вот, высказала.

– Надеюсь, ты не хочешь сказать... – Ютта умолкает. Роуэн, наклонившись вперед, кладет ладонь на колено Якобу.

– Я знаю, что там творилось тридцать‑сорок лет на­зад. Ты сам сказал, атмосфера золотой лихорадки. Весь рифт в лабораториях, каждый органклонер работает in situ [82]...

– Ну конечно, in situ, попробовала бы ты воссоздать эти условия в лаборатории...

– А твои люди были на переднем крае. Ты не только сам вел исследования, но и за другими приглядывал. На­верняка приглядывал, любой толковый бизнесмен посту­пил бы так. Потому я и пришла к тебе, Якоб. Я ничего не утверждаю, никого не обвиняю, понимаешь? Просто я подумала, что если кто‑то на «Атлантиде» знает, что произошло тогда, так это ты. Ты эксперт, Якоб. Ты ни­чего не можешь мне сказать?

Ютта качает головой:

– Якоб ничего не знает, Патриция. Никто из нас ни­чего не знает. И я все же улавливаю, к чему ты клонишь.

Роуэн не сводит глаз со старика. Тот смотрит в пол, сквозь пол, сквозь плиту палубы, сквозь трубы и провода под ней, сквозь изоляцию, фуллерен, биосталь, сквозь морскую воду и заиленные слизистые скалы – куда, она может только догадываться. И когда он заговаривает, го­лос его, кажется, доносится из этого далека.

– Что ты хочешь узнать?

– Могла ли у кого‑нибудь найтись причина – чи­сто гипотетически – перестроить такой организм, как Бетагемот?

– Сколько угодно, – отвечает далекий голос из тела, которое кажется едва одушевленным.

– Например?

– Точечная доставка. Лекарств, генов, органелл. Та­кой клеточной стенки никто еще не видывал. Не при­шлось бы заботиться об иммунной реакции, защитные энзимы о них и не узнают. Целевая клетка принимает его прямо в себя: лизирование оболочки, ХДД [83]. Вроде биодеградирующего фуллерена.

– Еще?

– Идеальный стимулятор. При соответствующих условиях эта штука качает АТФ с такой скоростью, что можно одной рукой перевернуть автомобиль. По срав­нению с ним митохондрии просто тухлятина. Солдат с Бетагемотом в клетках, при достаточной дозе, может и экзоскелет перещеголять.

– Если Бетагемот перестроить для этой цели, – по­правляет Роуэн.

– Да, – шепчет старик, – в том‑то и дело.

Роуэн очень тщательно подбирает слова:

– А могли найтись... менее узкие сферы примене­ния? Оружие всеобщего уничтожения, промышленный терроризм?

– В смысле, чтобы он работал как сейчас? Нет. Надо было ослепнуть и сойти с ума одновременно, чтобы по­думать о таком.

– Но скорость воспроизводства пришлось бы не­множко увеличить, а? Для коммерческого использования.

Он кивает, по‑прежнему глядя в никуда.

– Эти глубоководные организмы так медлительны, что тебе, считай, повезло, если они делятся раз в десять лет.

– А при этом им потребовалось бы больше питания, верно? Чтобы поддерживать ускорившийся рост.

– Конечно, это и ребенку известно. Но нарочно тако­го бы не стали делать, никто не станет добиваться такой цели, это просто был бы неизбежный...

– Побочный эффект, – подсказывает Ютта.

– Побочный эффект, – повторяет старик. Голос его не изменился и по‑прежнему доносится, спокойный и далекий, из центра земли. Но на щеках у Якоба Хольц‑ бринка слезы.

– Значит, не нарочно. Целили во что‑то другое, а по­том все пошло... наперекосяк. Ты это хочешь сказать?

– Гипотетически? – Уголки губ у него приподнима­ются в чуть заметной вымученной улыбке. Слезы текут по морщинам и буграм старческого подбородка.

– Да, Якоб. Гипотетически.

Голова кивает.

– Можно что‑нибудь сделать? Из того, что мы еще не пробовали?

Якоб качает головой.

– Я всего лишь корп. Не знаю.

Она встает. Старик, уйдя в свои мысли, смотрит вниз. Ютта смотрит на Роуэн.

– Не пойми его неправильно, – говорит она.

– Ты о чем?

– Он этого не делал, он не виноват. Не больше тебя. Не больше любого из вас.

– Я понимаю, Ютта.

Она прощается. Последнее, что она видит через за­крывающийся люк – как Ютта Хольцбринк надевает на склоненную голову мужа гарнитуру сонника.

Теперь уже ничего не исправишь. Нет смысла обвинять, тыкать в кого‑то пальцем. И все же она рада, что навестила их. Даже в некотором смысле благодарна. Благодарность эгоистическая, но лучше, чем ничего. Утешение, уж какое есть, Патриция Роуэн находит в том, что оказалась не первой из виноватых. Даже Лени Кларк, русалка Апока­липсиса, оказалась не первой. Роуэн оглядывается на люк в конце голубого коридора.

Все началось отсюда.

ПОРТРЕТ САДИСТА НА СВОБОДЕ

Технически это называлось «складной катастрофой». На графике она выглядела как цунами в разрезе: гладкая крыша наступающей волны выдается вперед, прогибается под гребнем и уходит плавной дугой к новому низкоэнер­гетическому состоянию равновесия, при котором камня на камне не остается.

С земли все представлялось намного грязнее: отказ энергосетей, судороги систем жизнеобеспечения и удале­ния отходов, забитые взбудораженными толпами дороги, до революции – один шаг. Полиция в экзоскелетах давно отступила с уровня улиц; только «оводы» роились над головами, поливая толпы газом и ультразвуком.

Для переднего края волны существовало отдельное название. Момент хаотического перегиба, в котором тра­ектория прогибается внутрь перед тем, как обрушится волна, именовали «точкой перелома». Западная часть Н'АмПацифика миновала ее в последние тридцать че­тыре часа: все, что находилось к западу от Скалистых гор, можно было более или менее списывать со счетов. УЛН опускала все доступные барьеры – для людей, товаров, даже электроны замораживали на ходу. С какой стороны ни посмотри, на Кордильерах мир заканчивался. Теперь только правонарушители могли выходить за эту границу и пытаться что‑нибудь сделать.