Зыбучий песок (сборник)

Эта кость… Верхняя фаланга среднего пальца, слегка изогнутая, как у самого Макса. Это ничего не значит. Совершенно прямые пальцы встречаются редко. И все–таки мысль об этом сходстве только увеличила смятение и без того взбудораженного мозга, жутко пронеслась в сознании, и ему показалось, что он начинает сходить с ума.

В своем кошмарном сне он мог бы объяснить многое: и плач ребенка, и ощущение, что с ним разговаривали и приказывали страдать. Но кость, которую он сейчас держал в руке, была так похожа на ту, которую Макс видел в ладонях стоявшего на коленях человека, что он физически ощутил охвативший его ужас.

Макс поднялся рано, и, решив не будить Диану, сам приготовил себе завтрак. Он оставил ей записку у кровати, так, чтобы она сразу ее заметила, и поехал по еще пустынным улицам, где лишь изредка проезжали одинокие автомобили. Приехал в клинику на час раньше обычного и пошел по коридорам, наполненным утренним звоном посуды, в поисках доктора Фолкнера, который дежурил сегодня в ночь.

Фолкнер заполнял журнал дежурства, прихлебывая чай из чашки. К счастью, он был один. Макс прикрыл за собой дверь и кивнул в ответ на удивленное приветствие.

— Из–за этого бродяги всю ночь не спал, — сказал он. — Решил приехать пораньше, узнать, что с ним.

Фолкнер отодвинул свой стул, снял очки в роговой оправе и начал их протирать. Он был на несколько лет старше Макса, светловолос, широк в кости.

— Твоя записка насторожила меня. Сначала я подумал, что ты хватил через край. Но когда осмотрел его, понял, что ты прав. Собственно, как он к тебе попал?

— Полисмен проходил мимо нашего дома и услышал подозрительный шум. Подошел проверить, в чем дело, и нашел этого бродягу. Я думаю, он где–то ближе к вечеру поел, и ему сделалось плохо.

— Так оно и есть, — кивнул Фолкнер. — Как только я заметил эту зелень в глазах и услышал запах изо рта, сразу же велел промыть ему желудок. Оказалось, что за четыре или пять часов до этого он солидно пообедал рыбой с чипсами. Жира, на котором они были поджарены, вполне хватило бы, чтобы отправить его на тот свет.

— Жить он будет?

— Пока. Проф должен быть сегодня к десяти. Подождем лучше, что скажет он. Кстати, мы вливаем бродяге глюкозу. И еще кое–что показалось мне странным. Похоже, что болезнь, если не считать крайнего истощения организма, никогда его особенно не беспокоила.

— Иначе он давно бы уже умер, или рассудок его был бы в таком состоянии, что он не мог бы даже бродяжничать. — Макс подавил охватившую его дрожь. — Что ты думаешь о нем, Гордон?

— Ничего не понимаю, — сказал Фолкнер. — Если бы не увидел его собственными глазами, ни за что не поверил, что такое возможно.

— Он разговаривал? Есть у тебя хоть какой–нибудь намек, откуда он?

— Нет. Неужели бродяга станет носить с собой документы? Хотя… — запнулся Фолкнер, — я не специалист по бродягам. Им, наверное, приходится носить с собой какие–то бумаги. Но на этом, кроме плаща и сапог, которые мы с него сняли, больше ничего не было. А что касается разговоров…

Он нахмурился и замолчал. Макс подался вперед.

— Ну? Говори!

— Да, в общем, делать выводы еще рано: он сейчас в шоковом состоянии и очень слаб. Но, когда мы промыли ему желудок и ввели немного глюкозы, он очнулся и сказал мне несколько слов. Я ничего не понял. Похоже, он говорил на иностранном языке. Когда придет проф, попробуем еще раз. А до тех пор, я думаю, его лучше не трогать. Или ты хочешь на него взглянуть?

Макс замялся. Потом сказал:

— Нет, я подожду профа.

— Как хочешь. — Фолкнер одним глотком допил свой чай. — О, я совсем забыл. Мы у него еще вот что нашли.

Он выдвинул один из ящиков стола, за которым сидел, и достал длинный конверт, надписанный неразборчивым почерком. Из конверта он вынул большой складной нож со сломанной рукояткой и надломенным кончиком, очень старый и весь покрытый ржавчиной.

— Он был у него в сапоге, — закончил Фолкнер.

Макс повертел нож в руках и отдал обратно, не найдя в нем ничего особенного. Он сказал:

— У него было еще э-э… вот это.

Он сунул руку в карман и достал кость.

— Что скажешь? — спросил он, отдавая ее Фолкнеру.

— Фаланга, — сказал Фолкнер. — Верхняя фаланга среднего пальца левой руки, я бы сказал. А, это та самая, которую он держал в кулаке? Джонс мне говорил.

Да.

— Гм–м–м-м. — Фолкнер рассматривал невероятную находку. — Ты знаешь, когда Джонс рассказал мне о ней, я решил, что это его собственная кость. Но у него обе руки целы. — Он подбросил кость на ладони и вернул ее Максу. — А, может, он отрубил ее где–нибудь в драке и хранит, как сувенир? На ноже следы крови, ты заметил?

— Правда? — Макс вздрогнул.

Он снова взял нож и присмотрелся к нему повнимательнее.

— Ну да, вот она, — сказал он.

Несмотря на то, что заржавленное лезвие, судя по всему, вытирали, у самой рукоятки присохла темная корка.

— Скорее всего, ерунда какая–нибудь, — пожал плечами Фолкнер. — Прирезал ворованного цыпленка, или еще что. Во всяком случае, хоть он и необычный бродяга, работы на сегодня и без него хватает.

Макс понял намек и встал.

— Пойду попрошу у сестры чашечку чаю, — сказал он. — Придет проф — вот пусть он обо всем и беспокоится.

И в глубине души ему до боли хотелось, чтобы он мог и в самом деле так легко отмахнуться от этой таинственной истории.

3

— Похоже, Макс, вы становитесь знаменитым! — прогудел профессор Ленш. Его голос удивительно не соответствовал кукольному личику и маленькой пухлой фигурке.

Отвернувшись от кровати, на которой с широко раскрытыми, как у перепуганного кролика, глазами лежал бродяга, он добавил: — Я рад только, что он не меня вытащил из постели среди ночи.

— Что вы имеете в виду, проф? — сказал Макс.

Кивком головы Ленш приказал сиделке привести в порядок постель и снова закрыть ее ширмой, и направился к выходу из палаты. Макс догнал его и пошел рядом.

— Только то, что я сказал! — продолжал Ленш уже тише. — У него в желудке обнаружили рыбу с чипсами. Если бы ему позволили ее переварить, жир убил бы его. Но вряд ли из тысячи участковых врачей хотя бы один сумел поставить ему правильный диагноз. Похоже, он шел прямо к вам, а? Хе–хе!

— Это не смешно, — сказал Макс.

Ленш тут же пожалел о сказанном. Он дотронулся до руки Макса.

— Извините, Макс. Я все забываю, что это случилось именно с вашим мальчиком.

Макс пожал плечами. Из–за ширмы, закрывающей кровать бродяги, вышла сиделка, и Ленш повернулся к ней.

— Няня! Он хоть что–нибудь говорил сегодня с тех пор, как проснулся?

Сиделка покачала головой.

— Ничего. Только во сне, где–то в половине девятого, незадолго до того, как проснулся, пробормотал несколько слов. Но даже и теперь, когда он не спит, в нем явно есть что–то странное.

— Да?

— Он, должно быть, иностранец. У нас иногда лежат киприоты, чаще всего женщины, которые ни слова не понимают по–английски. Он похож на них: ничего не понимает, что ему ни говори. Все прекрасно слышит, но для него это просто шум и больше ничего.

— М-да. — Ленш пожевал розовыми губками. — Возможно, это последствия гетерохилии, а, может, и нет. Благодарю вас, няня. Держите доктора Хэрроу в курсе, обо всех изменениях в состоянии больного докладывайте ему. А сейчас, Макс, мне нужно с вами кое–что обсудить.

Он снова взял Макса под руку и быстро провел его через всю палату в помещение дежурной сестры. Закрыв за собой дверь, он резко повернулся к своему спутнику.

— Макс, что вы обнаружили? Этого чловека просто не может быть! Кто, кто помог ему выжить? Стакан молока, кусок хлеба с маслом, ломтик бекона — при таком заболевании он бы и до двух лет не дожил!

— Я знаю, — сказал Макс. — Кстати, я распорядился насчет его стола: простой сухой хлеб, овсянка без молока, чай без молока, и, когда ему станет лучше, небольшой кусочек постного мяса. Теперь–то мы его вытянем, как вы думаете?

Ленш потер рукой подбородок.