Кто не верил в дурные пророчества

– Федоров! – на всякий случай позвал полковник. Тот немедленно ответил:

– Я!

– Гришин!

– Я!

– Проверка связи.

Ожидание становилось невыносимым, и полковник уже собирался потребовать от профессора открыть карты, но тот вдруг сказал:

– Готово. Отсчет начинаю с пяти, на ноль включаю машину времени, и прошу не пугаться. Через девять секунд выключу. Все меня слышали?

Экипаж вразнобой ответил. Профессор начал:

– Пять… четыре…

Полковник мельком взглянул на Маркова – тот сосредоточенно смотрел на приборы, – затем на Завадского. Профессор спокойно сидел перед пультом, правая рука лежала на одном из тумблеров.

– …три…

Марков включил освещение в кабине, но Лисицын этого не заметил.

– …два…

"А ведь он так и будет сидеть и считать", – вдруг пришло в голову полковнику. – "А на ноль Марков меня чем-нибудь отоварит".

Он резко повернулся к пилоту. В этот момент прозвучало "Ноль", и на стекла кабины упала тьма; и эта тьма была не такая, как ночная, которая имеет глубину, а в глубине видны звезды. Эта тьма расползалась тонкой пленкой по стеклу, давила на него и пыталась влезть внутрь. Лисицыну казалось, что он видит, как гнутся стекла. Страшным усилием воли он сдержал в себе желание стрелять по стеклам из пистолета, а когда кончатся патроны, перезарядить и снова стрелять.

В шлемофоне было слышно, как Гришин что-то очень быстро бормочет – похоже, он молился. Федоров молчал, с места бортмеханика ему не было видно, что происходит снаружи.

– Приехали, – голос Завадского неожиданно раздался в шлемофоне, и тьма за стеклами исчезла. Самолет шел на северо-восток, и прямо по курсу из-за горизонта выглядывал край солнца.

– Утро, – сказал Завадский. Как будто другие этого сами не видели.

"Сколько же времени?"- подумал полковник. Он посмотрел на часы – тринадцать тридцать семь. Они вылетели в двенадцать пятьдесят четыре. – "Четыре, полпятого? Когда он успел? Или уже вечер, солнце садится?"

Он уставился в приборную доску перед собой. Ничего он не понимал в этой путанице, но ему повезло, он сразу наткнулся на компас. Самолет шел на северо-восток, навстречу восходу. Похоже, профессор его на самом деле загипнотизировал и продержал в трансе до утра.

"Но ведь бензина же не хватило бы! Ничего не понимаю".

Гришин уже не молился, только какие-то всхлипы доносились из наушников.

– Старший сержант Гришин! – полковник услышал в наушниках голос Маркова. Гришин ответил через полминуты, не меньше:

– Я!

– Запросите наши координаты, точное время и дату.

– Время и дату отставить, – поправил полковник. Он, как мог, оттягивал этот момент.

Когда Гришин назвал координаты, полковник приказал возвращаться на базу.

В это время Завадский, нанеся местоположение самолета на карту, нажал кнопку, отключающую его с Марковым от остальных членов экипажа, и быстро сказал:

– Володя, снос по горизонтали – всего около километра к югу. Как высота?

– Уменьшилась на триста пятьдесят метров.

– Отлично! Я, кажется, начинаю понимать… Все, подключаю полковника. – Завадский отпустил кнопку.

…Самолет снижался, на полковника надвигалась взлетно-посадочная полоса. Колеса коснулись бетона, мимо пронеслись поле, стоянки, диспетчерская, ограда и ворота, и полковник, повернув голову, мельком увидел, как по дороге от городка к аэродрому мчится "уазик".

Когда самолет зарулил на стоянку и Марков выключил двигатели, Лисицын нетерпеливо отстегнул ремни, но пилот сказал ему:

– Подождите, товарищ полковник, винты остановятся.

Лисицын с места второго пилота видел винты левого крыла. Первый – самый дальний – уже остановился, второй еще медленно вращался, третий, ближайший к фюзеляжу, казалось, не остановится никогда.

Все-таки наступил момент, когда и этот винт едва крутился, и в это время до Лисицына откуда-то издалека донеслось:

– Товарищ полковник! На выход.

Он обернулся к Маркову – тот стоял уже без шлемофона, а из штурманской кабины поднимался профессор. Полковник поднялся с места и направился к люку. Пистолет он по-прежнему держал в руке.

Марков отодвинул крышку люка, просунул вниз лестницу и шагнул в сторону, пропуская полковника. Тот спустился на бетон. В сорока метрах стоял тот самый "уазик", рядом с ним люди, и к самолету быстро шел, почти бежал Шевченко. Полковник сделал несколько шагов ему навстречу и остановился, опустив пистолет.

– Евгений Петрович!.. – крикнул на ходу Шевченко.

– Время! – перебил его Лисицын. – Время и дата.

– Двадцать шестое июля, – Шевченко посмотрел на часы, – Шесть сорок. Местное. Мы вообще-то ждали чуть позднее, хорошо, что я здесь…

Лисицын обернулся к самолету. Экипаж уже стоял на бетоне: профессор с пилотом у люка, бойцы невидимого фронта чуть в стороне. Полковник встретился взглядом с профессором, и ему показалось, что он может читать мысли.

Ну, что, полковник, спрашивал его взгляд Завадского, убедились? Или двух месяцев недостаточно? О чем речь, поехали дальше! Хотите в 2050 год? Встретим там столетний юбилей этого "дела", будь оно неладно! Только сразу предупреждаю: обратно я вас не верну. И еще: без Володи не поеду. Только вместе. Он единственный близкий мне человек в этой стране запрещенных барабанщиков и мумий мужского пола…

– Не верю, – сказал полковник, но прежней убежденности в голосе у него не было. Слышал бы его сейчас Станиславский, он бы ему ответил:

– А я не верю, что вы не верите, Евгений Петрович!

– Топливо слить, самолет на консервацию. Распорядитесь, Валентин Григорьевич, – сказал полковник. Обернулся к Маркову. – Капитан Марков, ключи от самолета сдать майору Шевченко, – и тяжело двинулся к машине, на ходу засовывая ПМ в кобуру. Граната в кармане колотила его по правому боку.

10

8 августа 2001 года в 16 часов 14 минут полковник Лисицын почувствовал, что устал, как собака. Начиная с 11 мая, он постоянно задерживался на службе, прихватывал и выходные – все из-за этого давно похороненного, а теперь неожиданно всплывшего "дела ДБР-1". А летом у него вообще не было ни одного выходного: сначала эксперимент съел сразу восемь недель, а потом – две недели бесплодных попыток найти хотя бы какое-то разумное объяснение его результатам.

Все-таки прав был Шевченко, когда допускал, что Завадский владеет технологией перемещений во времени. Лисицын до упора отстаивал альтернативные версии, в конце концов из всех осталась одна – гипноз. Но показания других участников эксперимента, в том числе остававшихся на земле, записи РЛС и установленного на самолете без ведома профессора и пилота бортового самописца – все однозначно указывало на то, что самолет со всеми, кто летел в нем, перенесся во времени вперед на 55 суток без какой-то мелочи. Допустить, что Завадский охмурил всех и вся, в том числе не подверженные охмурежу приборы, – значило признать за ним сверхчеловеческие возможности. К такому допущению полковник не был готов. Оставаясь на позициях материализма, ему легче было признать, что можно путешествовать во времени.

Все же Лисицын подверг себя тщательной проверке у психиатра.

– Может быть, что он меня гипнотизировал? Можно установить, было ли это раньше? – спрашивал Лисицын врача. Тот осторожно отвечал:

– Ни один специалист не скажет вам этого. Отдаленные последствия гипноза зависят как от способностей гипнотизера, так и от того, насколько внушенное объекту в состоянии транса противоречит его собственным установкам. Но я попытаюсь успокоить вас с другой стороны. Человека можно загипнотизировать, когда он, во-первых, сам этому не противится, а во-вторых, когда у него достаточно высока внушаемость. У вас, Евгений Петрович, она практически нулевая. У меня еще не было пациентов с такой низкой внушаемостью.

Теперь в деле лежало заключение, утверждавшее, что пациент Лисицын Е. П., 1941 года рождения, полковник ФСБ, психически здоров, адекватно реагирует на окружающую действительность и не находится в состоянии гипнотического транса.