Прыжок леопарда (СИ)

- Выходи, - тихо сказал Стас, - не задерживай. Здесь ожидают только тебя.

Я спрыгнул на землю. Не подчинился приказу, нет. Просто понял и осознал: так надо.

Машина ушла. Это было очень некстати. Я не успел попросить прощения у этих ребят. За то, что когда-то хотел их убить, а может быть, даже убил, а может, хотел спасти - да вовремя не успел.

Это было какое-то странное кладбище. Здесь не экономили на земле. Гранитные памятники стояли как часовые в периметрах просторных оградок. Я шел по широкой аллее и удивлялся. На этом погосте православных крестов не было - одни только красные звезды, а под ними таблички со знакомыми именами и фотографиями. Всех этих людей я когда-то знал, всех успел пережить и всем задолжал: кому жизнь, кому деньги, кому любовь. Кто-то их здесь собрал, чтобы предъявить моей совести: от деревенских погостов, парадных мемориалов, холодных морских пучин...

- Антошка, ты где? Ау!

Этот голос из детства снова сделал меня мальчуганом. Я вихрем помчался к высокой седовласой фигуре, распахнув руки крестом. Тот же синий пиджак в полоску, штаны с пузырями в коленях, парусиновых сандалии. В уголках пронзительных глаз - сети морщин. Только высокий лоб смотрится непривычно без глубокого шрама над переносицей.

От деда Степана по-прежнему пахло семечками и табаком. Я вдыхал и вдыхал этот забытый запах. На душе стало светло и покойно. Даже совесть, как измаявшаяся от жары цепная собака, с легким ворчанием свернулась в клубок.

- Ну, ну, полно тебе, - дед отстранился и пристально посмотрел на меня. - Все образуется. Хочешь, песню спою? - Ох, и знатная песня!

Пу-па, пу-па, коза моя,

Пу-па, пу-па, буланая,

Пу-па, пу-па, иде была? -

Пу-па, пу-па, на пасеке.

Пу-па, пу-па, чего взяла? -

Пу-па, пу-па, колбасики.

Я хотел засмеяться и крикнуть "еще", но вспомнил, что давно уже взрослый.

- Успокоился? - дед ласково потрепал меня по щеке. - Теперь говори. Только быстро. У нас с тобой мало времени. Нужно еще стереть эту безумную вероятность.

- Почему ты меня при жизни так сильно любил, а после того как наказывал хворостиной, ложился в кровать и плакал? А же знаю, что плакал! - выпалил я, сильней прижимаясь к нему.

В его потеплевших глазах заплескались живые слезы:

- Миром правит любовь. Она существует во всех вероятностях и для всех человеческих ипостасей. Вспоминая кого-то добром, ты влияешь на общее прошлое, и даже - далекое будущее.

- Научи меня снимать душевную боль, - скопившиеся на сердце слова хлынули из меня, как слезы из глаз. - Твой маленький внук очень устал, начинает спиваться, и процесс этот необратим. Я теряю близких людей, а с ними - частичку себя, потому, что еще никогда никому не помог. Дай отдохнуть, разреши мне остаться рядом с тобой!

- Глупости! - дед взъерошил мой седеющий чуб. - Здесь ты уже никому не поможешь. Запомни, Антон: страж неба на нашей земле - совесть людская. Это и есть вечная душевная боль. Ее не унять, пока каждый живущий не скажет себе: придет ли когда-нибудь справедливость для всех? - о том я не ведаю, но здесь и сейчас поступаю по совести. Стожар - это шест, идущий к земле сквозь середину стога. От верной его установки зависит самое главное: устойчивость и равновесие. Помни об этом, глядя на Млечный Путь - осевое созвездие Мироздания...

Дед Степан развернулся на месте и ушел, стуча костылем по плотному гравию...

***

Я очнулся в своей каюте на втором этаже надстройки. Двойник сидел за столом, и что-то писал. В переполненной пепельнице дымился свежий окурок. Быстро же ты пристрастился, напарничек!

Это была самая первая мысль в своем эталонном времени.

- А то! - отпарировал мой дубликат, - я тебя, между прочим, тоже напарничком кличу...

В то же мгновение, все его мысли и действия, все, что происходило на судне за время моей самовольной отлучки, легко и обыденно отпечаталось в моей памяти. Будто бы это я, а не он взял со стола у Орелика ключ "вездеход", отомкнул дверь, покурил у пяти углов и вместе со всеми поплелся в салон, за бланками таможенных деклараций. И сейчас, лежа на койке, я натурально вдыхал дым табака, видел его и своими глазами заполняемую строку и чувствовал в руке авторучку.

- Стоять, - возмутился я, мысленно обращаясь к фигуре, склонившейся над столом, - по-моему, ты пропустил самое интересное: где все это время находилось мое... черт побери...

Сколько раз я смотрел на свою рожу, выскабливая ее безопасной бритвой, а тут не узнал. Чужими глазами, со стороны, я выглядел слишком уж... непривычно. Вот щенячий восторг сменился секундной растерянностью, легкий толчок, вспышка... и ничего.

Говорить что-то вслух было больше незачем. Я считывал не только образы и слова - все порывы его души. С каждой секундой общения он становился все более мной, а я - им. Так может, не стоит зря транжирить энергию Космоса? Ведь обо всем мы можем договориться и существуя в одном теле? Кажется, он (в смысле, я) это умею.

- Ты прав, - согласился двойник, - наверное, интуиция мне говорит то же самое, что и тебе. Это общая память о нашем ближайшем будущем.

Не сговариваясь, мы делали одно дело. Собирали в пакеты письма, записки, и документы - все, до чего не должны дотянуться чужие враждебные руки, добавляли для тяжести ненужный железный хлам и бросали в иллюминатор. Когда последний из них ухнул на дно залива, где-то поблизости затарахтел вертолет. Не по нашу ли душу? Если так, мы управились вовремя.

Потом я достал из-под кровати аптечку. Двойник накладывал жгут, нащупывал вену. Я видел все это глазами, но опять нисколько не чувствовал. Как будто бы это делали пальцы моей руки.

Он выкачал из меня полный стакан крови. В голове закружилось, перед глазами побежали круги. Клубящийся огненный шар снова заполнил все мое существо.

Я огляделся. В каюте никого не было.

- Ты уже здесь, братец? - спросил я у мерцающего пространства.

Но он не ответил.

Рубаха слегка разошлась у меня груди. Под ней проявилось знакомое изображение атакующего в прыжке леопарда. Оно наливалось красками, становилось объемней и четче. Неужели я вспомнил?

***

Я вновь осознал себя на мягкой постели из свежесрубленных веток, пожухлой листвы и мягкого мха, с головы до ног укрытый синей фуфайкой деда. Она всё так же пахла дорогой, дымом костра, горечью табака и жареными семечками. Было еще темно. Где-то там, за горами, только лишь обозначилась розоватая дымка рассвета.

Дед колдовал над костром. Шевелил обугленной палкой черно-красное пламя, умирающее в угольях.

- Вставай, Тошка, пора завтракать, - и как он понял, что я проснулся?

Пахло печеной картошкой. Но внизу, под тонким слоем земли, исходила обильными соками запеченная в глине курица. Как я это определил? - не знаю. Только этим волшебным утром я видел и понимал много больше обычного. Нужная и ненужная информация хлынула в мою голову, мешая сосредоточиться на чем-то одном. И я понял... вернее, не "я понял", а кто-то мудрый, живущий во мне, ненавязчиво посоветовал что-то в этом процессе познания систематизировать и фильтровать.

Дед, как обычно, сидел на корточках, опираясь спиной на громадный обломок скалы. С другой ее стороны зиял чернотой широкий провал. Скала нависла над ним очень многозначительно, как школьная формула, которую только что вспомнили, но еще не успели произнести. Это и был последний оставшийся вход в нашу пещеру.

Я огляделся. На этом горном плато лес рубили без выходных. Беспорядочно сваленные деревья плавно граничили с освобожденными от излишества бревнами. Те, в свою очередь, соседствовали с неподъемными круглыми плахами, еще не изведенными на дрова. У края обрыва теснились поленницы размерами с кубометр. А сразу от них далеко вниз простирался накатанный желоб. По нему и сплавлялся в долину конечный продукт.