Арсик

орить не следовало. Глаза Кати мгновенно наполнились слезами. Она боялась мигнуть, чтобы не испортить свои накрашенные ресницы.

– Вас? Любить? – медленно сказала она. – Вы мне противны, я уйду из лаборатории, я…

– Пожалуйста, – сказал я. – Пишите заявление.

Через пять минут у меня на столе лежало два заявления об уходе. Катино и Шурочкино. Я этого никак не ожидал. Еще через десять минут Арсик, пошептавшись с Шурочкой, вызвал меня в коридор на переговоры.

– Геша, тебе будет стыдно, – сказал он.

– Я хочу работать спокойно, – сказал я и изложил ему планы эксперимента. Арсик слушал меня с усмешкой.

– Все? – спросил он. – Ты ничего не забыл?

– Сегодня вечером я проведу первый сеанс, – сказал я.

– Давай, давай… – сказал Арсик. – Только не первый, а второй.

– Тот не считается, – сказал я.

– Не подписывай пока заявления, – попросил он.

В течение дня несколько человек из других отделов побывали в нашей лаборатории. Они смотрели в окуляры. Арсик никому не отказывал, люди тихо сидели, а потом уходили, ничего не говоря. В основном это были женщины. Я сидел с Игнатием Семеновичем и проверял его расчет запоминающего элемента. Старик был тише воды и ниже травы. Расчет он выполнил аккуратно. В конце прилагалась схема с точными размерами. Я сказал, что нужно заказать зеркала в мастерской и изготовить опытный образец. Игнатий Семенович ушел в мастерскую.

Наконец рабочий день кончился. Я подождал, пока все уйдут. Арсика я попросил остаться. Он научил меня пользоваться установкой в разных режимах, пожелал ни пуха ни пера и тоже удалился. Я опустил шторы, как Игнатий Семенович, и сел за установку. Я волновался. Сердце билось учащенно. Стрелка переключателя указывала на котенка, царапающего сердечко.

Я перевязал руку ленточкой и, вздохнув глубоко, стал смотреть в окуляры.

Taken: , 1

3

«…И вот ему впервые открылась подлость и низость человеческой души. Все мысли о духовном величии человека остались в нем, но рядом возникли эти, новые. Натяжение оказалось настолько сильным, что он звенит как струна. Он колеблется. Он не знал раньше, что человек способен пасть так низко и что это непоправимо. Вот в чем трагедия, а вовсе не в том, что его дядюшка прикончил отца и женился на матери.

Будь он взрослее, опытнее, подлее – короче говоря, будь он сделан из того же теста, – он, в свою очередь, убил бы дядю и стал королем. Его совесть – та совесть, которая есть у каждого, и у дядюшки, конечно, – была бы спокойна. Он совершил правое дело. Но Гамлету уже мало той обыденной совести, его размышления принимают космический оттенок и не укладываются в схему „правый – виновный“. Виновны все, никто не может быть правым до конца. Виновна даже бедная Офелия за одну возможность породить на свет коварнейшее существо – человека. Виновен и он сам, и прежде всего он сам, потому что не хочет принимать законы „виновных“ и не находит в себе сил быть „правым“. Он балансирует на канате, один конец которого держит вся эта шайка во главе с дядюшкой – и мамаша