Камень слова

Застывшим взглядом Лев смотрел в её припухшее, заплаканное лицо, резко очерченное жёстким светом заглядывавшей в окно надкушенной луны, и в душе его было пусто, и было ему тяжело. И мысли его были тяжелыми и стылыми, как свет ночного светила.

"Зачем тебе это нужно? - думал он, ощущая, как изморозь льдистыми иглами кристаллизуется в груди. - Зачем тебе её любовь? - чувствовал он тревожное прикосновение её пальцев. - Что ты можешь дать ей, кроме студёной тяжести своего сердца?"

Он знал: стоит ей открыть глаза, и стылое наваждение безразличной луны исчезнет, растает от их тепла. Знал, и страшился её глаз, их света и их пугающей бездны. И боялся холодного непокоя своего рассудка...

Среди ночи, когда луна зашла, и Статиша успокоенно раскинулась на ложе, Лев осторожно освободил затёкшую руку, встал, включил в углу слабый свет и сел к столу. Лунная оторопь отпустила, но сон не шёл.

Было его время, любимое время работы. Лев посмотрел на спокойно спящую Статишу и взял в руки систематизатор. Но работать так сразу не смог. Переход в реальный мир давался с трудом. Обрывочные отголоски чувственности мешали воцарить трезвой мысли.

"Единство чувств разделяет разность устремлений мыслей, - подумал он. - Наверное, однополые пикьюфи гораздо счастливее человека. Им не приходится двоиться между чувством и рассудком". Он возвёл звукопоглощающую завесу и включил систематизатор.

- В прошлый раз мы беседовали с тобой о влиянии средств массовой информации на формирование психологии человека, - тихо проговорил Лев. Договорились, что ты подберёшь наиболее жёсткие примеры насаждения морали. Ты подобрал?

- Да, - так же тихо ответил систематизатор. - Будем беседовать, или ты, как всегда, предпочитаешь информацию на бумаге?

- Лучше печатную.

- Тогда подключи принтер.

Лев не стал заказывать системе жизнеобеспечения принтер, а подключил транслингатор.

- О! - заметил систематизатор. - Мощная система. Тогда я воспроизведу факсимиле.

Транслингатор застрекотал, и на предметный столик стали осыпаться газетные вырезки.

- Я постарался соблюдать хронологию, - предупредил систематизатор.

Волошин взял вырезки, но ещё минут пять неподвижно сидел, невидяще вперившись в бумагу. Последнее время он всё чаще ловил себя на мысли, что его увлечение является своеобразным коконом, в который он прятался, чтобы отгородиться от окружающего мира, от его проблем. Редкие эмоциональные всплески выбивали его из колеи, выталкивали в реальность, где он всё острее ощущал себя вымирающим анахронизмом. Кому нужна его работа? Исторические события ещё вызывают у людей любопытство, но кому интересна психология исторического общества? События истории принято интерпретировать с точки зрения современной психологии, а попыток осмыслить психологию общества, поддерживающего Муссолини, Гитлера, Сталина, Мао-Дзе-дуна, Пол Пота, практически нет. Какие убеждения двигали массами, ведомыми своими лидерами? Что их заставляло безоговорочно верить в правоту и непогрешимость идей? В чём разница между психологией фанатика веры Христовой и психологией носителя идей коммунизма? Что создавало, что поддерживало веру, и как пропаганда влияла на убеждённость? Что такое христианская нравственность и нравственность атеиста? Буквально по пальцам Волошин мог перечислить людей, которых это ещё интересовало. Психология современного человека резко утрачивала позиции рациональной логики, трансформируясь в интуитивную чувственность. Двадцать шесть лет назад на Земле родился первый интуит. Сейчас в родильных домах четверо младенцев из пяти - интуиты. И пропорция растёт... Кое-кто из поколения Волошина смог приспособиться, как-то войти в новую жизнь. Некоторые даже сумели овладеть приёмами передачи своего психологического состояния. Такие, как Статиша. А он - нет. Не смог.

Усилием воли Волошин заставил себя осилить несколько строчек. Затем вчитался, и работа пошла. Газетные вырезки охватывали период с тридцатых по восьмидесятые годы двадцатого столетия. В основном это были передовицы центральных газет, так или иначе развивавшие ту, или иную концепцию конкретной идеологии, но изредка встречались и стихотворные строки. Разные страны, разные языки, разные идеологии, разные лидеры, но одно было общим: гранитная твёрдость в насаждении безоговорочной веры и ярая, исступлённая непримиримость к инакомыслящим. Особенно ярко высвечивалось это в стихах, где лидер страны возводился ни много, ни мало, в культ божества, "давшего народу Солнце", а оппозицию именовали в лучшем случае "собаками неверными", исключительно подлежащими уничтожению. Нового здесь не было ничего: на протяжении истории человечества все доктрины были направлены на искоренение ереси. Впрочем, как раз этот аспект и не интересовал Волошина - его давно рассмотрели, разжевали и оценили. Он пытался понять, каким образом пропаганда оказывала влияние на общество, как меняла и формировала его психологию. Новую психологию нельзя создать грубой ломкой старой. Её можно только постепенно изменить, настойчиво и постоянно вдалбливая в сознание любые утверждения средствами массовой информации. В двадцатом веке эмпирическим путём определили влияние рекламы на сознание. И хотя тогда ещё не вывели индекса допустимого уровня суггестии печатного слова и произнесённых речей, пропагандистскими, "зажигающими массы", приёмами интуитивно пользовались во всю. До экспериментального моделирования сознания на научной основе ещё не дошли (античеловеческие опыты над людьми в конце двадцатого столетия не дали желаемого результата), но практическое подравнивание масс в одну шеренгу путём идеологической обработки велось тогда как никогда широко. И homo sapiens, ЧЕЛОВЕК РАЗУМНЫЙ, который по имени своему обязан был анализировать любую получаемую информацию, легко поддавался внушению. И самой

неестественной, неподдающейся пониманию, была "стадная" психология масс, фанатически веривших в гениальность предвидений вождей и претворявших их указания в жизнь с однозначной непререкаемостью, доведённой до одиозного абсолюта.

Волошин поднял глаза и увидел, как на предметный столик транслингатора укладывается очередная стопка вырезок. Его охватила безнадежная апатия.