Тигр. Тигр!

Он поднялся с застеленного ковром пола и начал метаться от одной обитой мягкой тканью стены к другой, представляя себе свой гнев в виде темно-малиновой ярости, которая одним волшебным движением искусной кисти, ловким смешением красок, оттенков и игрой светотени постепенно превращается в бледно-лавандовые взаимные обвинения. Гениальный талант Джеффри Гельсиона был вырван у него Далеким демоном, чье отвратительное лицо…

— Начнем снова, — пробормотал он. — Погасим прожектора. Первые мазки…

Гельсион уселся на корточках на полу, взял перо для рисования, которое было признано не представляющим опасности для жизни, опустил его в баночку с графитовыми чернилами, которые тоже были признаны не представляющими опасности для жизни, и занялся звериным лицом Далекого демона, который начал постепенно вытеснять президента с долларовой купюры.

— Я родился, — диктовал Джеффри пустому пространству, в то время как его искусная рука наполняла банковскую бумажку ужасом и неземной красотой, — У меня был мир. У меня была надежда. У меня было искусство. У меня был мир. Мама. Папа. Дайте мне водички! О-о-о-о! Большой страшный дядька на меня плохо посмотрел, и теперь малыш боится. Мама! Малыш хочет налисовать класивые калтинки на класивой бумажке для мамочки и папочки. Смогли, мама. Малыш лисует полтлет противного страшного дядьки со злыми глазами, его глаза похожи на два адских озера, они словно холодный огненный ужас, он похож на страшного далекого демона из моих далеких страхов… Кто там?

Стукнул засов, ручка на двери камеры начала медленно поворачиваться. Гельсион сразу забился в угол, голый и скулящий, — дверь открывалась, чтобы впустить Далекого демона. Но на пороге стояли лишь доктор в белом халате и незнакомец в черном костюме, в черной фетровой шляпе и с черным портфелем, на котором были инициалы Дж. Д., выведенные ублюдочными золотыми готическими буквами с нелепым намеком на Гоуди [44] и Баскервилля [45].

— Ну, Джеффри, — добродушно произнес доктор.

— Доллар? — тут же заныл Гельсион. — Дайте ребеночку доллар!

— Я привел твоего старого друга, Джеффри. Ты помнишь мистера Дереликга?

— Доллар, — взвыл Гельсион, — Малыш хочет получить доллар.

— А где тот, что я дал тебе в прошлый раз, Джеффри? Ты же еще не закончил на нем рисовать, не так ли?

Гельсион уселся на банкноту, чтобы спрятать ее, но доктор оказался проворным. Он выхватил банкноту, и они с незнакомцем стали ее внимательно изучать.

— Такая же гениальная работа, как и все остальные, — вздохнул Дсреликт. — Даже лучше предыдущих! Какой потрясающий талант пропадает…

— Дайте ребеночку доллар, — заплакал Гельсион.

Незнакомец достал из кармана бумажник, выбрал одну купюру и протянул ее Джеффри. Едва Гельсион коснулся банкноты, как зазвучала песня, и он совсем было решил тоже запеть, но потом понял, что эта песня предназначена только для него и он должен слушать.

Доллар был просто великолепен: гладкий и не слишком новый, с чуть матовой поверхностью, которая будет впитывать чернила, словно поцелуи. Джордж Вашингтон смотрел на него с упреком и одновременно покорно, точно уже привык к тому, как с ним тут обращались. Впрочем, иначе и быть не могло, ведь на этом долларе он был гораздо старше, чем на всех остальных, поскольку его серийный номер был 5 271 009, а это означало, что ему уже пять миллионов лет или даже больше, в то время как самым старым до сих пор был Джордж Вашингтон под номером два миллиона.

Довольный Гельсион уселся на пол и окунул перо в чернила, как велел ему доллар, но тут он услышал, что доктор говорит:

— Мне кажется, я не должен оставлять вас с ним наедине, мистер Дереликт.

— Нам желательно поговорить один на один, доктор. Он всегда испытывал неловкость, когда речь заходила о его работах. Он сможет обсуждать свои картины только со мной, когда не будет никого постороннего.

— Сколько вам нужно времени?

— Дайте мне час.

— Я очень сомневаюсь в том, что у вас что-нибудь получится.

— Но ведь никакого вреда не будет, если мы попробуем?

— Думаю, что не будет. Ну, хорошо, мистер Дереликт. Позовите санитара, когда закончите.

Дверь открылась, а потом снова закрылась. Незнакомец по имени Дереликт ласково и очень дружелюбно положил руку на плечо Гельсиону. Гельсион посмотрел на него и хитро ухмыльнулся — он ждал, когда доктор задвинет засов на его двери. Дождался; звук был похож на оглушительный выстрел, словно кто-то забил в гроб последний гвоздь.

— Джефф, я принес с собой кое-какие из твоих старых работ. — Голос Дереликта был старательно небрежным. — Я подумал, что ты, быть может, захочешь их посмотреть со мной вместе.

— У вас есть часы? — спросил Гельсион.

Его голос звучал совершенно нормально, и, стараясь не показать своего изумления, антиквар достал часы из кармана и показал их Джеффри.

— Дайте мне их на минутку.

Дереликт снял часы с цепочки и протянул их Гельсиону. Джеффри осторожно взял часы и сказал:

— Ну, хорошо. Давайте картины.

— Джефф! — воскликнул Дереликт. — Это снова ты, ведь правда? Ты всегда так…

— Тридцать, — перебил его Гельсион. — Тридцать пять, сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, одна. — Он сосредоточил все свое внимание на бегущей секундной стрелке, словно с нетерпением чего-то ждал.

— Нет, — пробормотал антиквар. — Мне только показалось, что ты говоришь… А, ладно. — Он открыл портфель и начал перебирать сложенные там рисунки.

— Сорок, сорок пять, пятьдесят пять, две.

— Вот один из твоих первых, Джефф. Помнишь, как ты пришел в галерею с набросками, а мы решили, что ты новый полировальщик из агентства? Ты сердился на нас целых два месяца. Утверждал, что мы купили у тебя картину, исключительно чтобы загладить свою вину. Ты по-прежнему так считаешь?

— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, три.

— А вот темпера, которая доставила тебе столько хлопот. Мне страшно интересно, захочешь ли ты попробовать нарисовать еще одну такую же картину? По правде говоря, сомневаюсь, что темпера такая уж неподатливая, как ты утверждаешь, мне бы ужасно хотелось, чтобы сейчас, когда твоя техника так заметно улучшилась, ты попытался нарисовать что-нибудь, пользуясь темперой. Что ты на это скажешь?

— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, четыре.

— Джефф, положи часы.

— Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять…

— Какого черта ты считаешь секунды?

— Ну, — вполне разумно ответил Гельсион, — иногда они закрывают дверь и уходят. А временами закрывают, остаются возле двери и шпионят за тобой. Но они никогда не занимаются этим больше трех минут, так что я решил дать им пять, чтобы было наверняка. Пять.

Гельсион зажал часы в своем большом кулаке и нанес аккуратный удар Дереликту прямо в челюсть. Антиквар беззвучно упал на пол. Гельсион оттащил его к стене, раздел догола, надел на себя его одежду, тщательно сложил все рисунки в портфель. Потом он взял долларовую банкноту и сунул ее в карман. Схватил бутылку с графитовыми чернилами, которые были признаны не представляющими опасности для жизни, и вылил ее содержимое себе на лицо.

Его отчаянные крики привлекли к дверям санитара.

— Выпустите меня отсюда, — сдавленным голосом потребовал Гельсион, — Маньяк пытался меня утопить. Вылил мне на лицо чернила. Я хочу выйти отсюда!

Засов отодвинули, и дверь распахнулась. Гельсион промчался мимо санитара, хитроумно вытирая свое почерневшее лицо рукой, что еще больше скрыло его черты. Когда санитар попытался войти в камеру, Гельсион сказал:

— Не обращайте внимания на Гельсиона, с ним все в порядке. Дайте мне полотенце или еще что-нибудь. Да побыстрее!

Санитар снова закрыл дверь, повернулся и побежал по коридору. Гельсион подождал, пока санитар скроется в кладовой, а потом помчался в противоположном направлении. Он выскочил через тяжелую дверь в коридор главного здания, все еще хитроумно вытирая лицо и возмущенно бормоча. Уже почти выбежал наружу, а сигнала тревоги все еще не было. Гельсиону был хорошо знаком пронзительный вой сирены. Ее проверяли каждую среду.