В глубь времен

Все смотрели и зачарованно слушали. Это было неожиданно, неизведанно и глубоко трогало каждого, словно вереница изображений и звуков была составлена специально для каждого из них, исходя из их тайных и глубоких устремлений, переходя все условности и барьеры.

Гувер потряс головой, прочистил горло, кашлянул.

— Забавный транзистор, — заметил он. — Остановите-ка эту штучку.

Хой То вытащил палочку из трубки. Куб погас и замолк.

В комнате, разогретой до тридцати градусов, лежала, вытянувшись на узкой кровати, нагая женщина. К ее ногам, запястьям, коленям, рукам подходили многочисленные электроды и браслеты, связывающие ее спиралями и зигзагами с наблюдающими аппаратами. Два массажиста разминали мышцы ее бедер третий массировал челюсти. Медсестра провела по ее шее инфракрасным передатчиком. Ван Хук мягко надавил на стенки желудка.

Врачи, медсестры, техники, все потели в перегретой атмосфере, все нервничали из-за этого обморока, наблюдали, ожидали и вполголоса обменивались мнениями. Симон смотрел на женщину, смотрел на тех, кто ее окружал, кто до нее дотрагивался. Он сжимал кулаки и челюсти.

— Мышцы реагируют, — заметил Ван Хук. — Я бы сказал, что она в сознании…

Маисов подошел к изголовью кровати, склонился над женщиной, приподнял одно веко, другое…

— Да, она в сознании! — подтвердил он. — Она намеренно закрывает глаза. Она не спит и не в обмороке…

— Почему она закрывает глаза? — удивился Фостер.

Симон взорвался:

— Потому что она боится! Если вы хотите, чтобы она перестала бояться, нужно прекратить обращаться с ней как с лабораторным животным! — широким жестом он отодвинул всех собравшихся вокруг кровати. — Уйдите отсюда. Оставьте ее в покое!"

Ван Хук запротестовал, но Лебо поддержал Симона:

— Может быть, он прав… Он два года занимался психотерапией у Перье… Он, возможно, более компетентен в данном случае, чем мы… Снимите все это…

Маисов снял электроды энцефалографа. Медсестры освобождали распростертое тело от проводов, опутывавших его, как паучья сеть. Симон схватил покрывало, сложенное у ее ног, и прикрыл ее до плеч, оставив свободными руки. На средний палец правой руки было надето толстое золотое кольцо, с оправой в виде пирамиды. Симон взял ее левую обнаженную руку в свои и держал ее как держат испуганную птицу.

Лебо бесшумно попросил выйти всех медсестер, массажистов и техников. Рядом с Симоном он поставил стул, отошел к стене и подал знак остальным врачам присоединиться к нему. Ван Хук пожал плечами и вышел.

Симон сел, облокотился о кровать, все еще держа в своих руках руку женщины и начал говорить. Очень мягко, почти шепотом. Очень мягко, очень тепло, очень спокойно, как больному ребенку, которого нужно понять и которому нужно помочь пройти сквозь ужас и муки высокой температуры.

— Мы друзья… — говорил он. — Вы не понимаете, что я вам говорю, но вы понимаете, я говорю как друг… Мы друзья… Вы можете открыть глаза… Вы можете посмотреть в наши лица… Мы заботимся только о вашем благе… Все хорошо… Вам хорошо… Вы можете проснуться… Мы ваши друзья… Мы хотим сделать вас счастливой… Мы вас любим…

Женщина открыла глаза и посмотрела на него.

Внизу были исследованы, взвешены, измерены и сфотографированы различные предметы, назначение которых оказалось не совсем понятно. Подошла очередь своего рода перчатки с тремя отверстиями для большого пальца, указательного и самое большое — для трех остальных. Гувер поднял этот предмет.

— Перчатка для левой руки, — сказал он, показывая ее в объектив камеры.

Он поискал перчатку для правой руки, но ее не оказалось.

— Маленькое уточнение, — заметил он, — перчатка для однорукого левши!..

Он надел эту перчатку на левую руку и хотел согнуть пальцы. Указательный палец остался на месте, большой немного развернулся, а три остальных прижались к ладони. Послышался приглушенный удар и крик. Румын Ионеску, который работал напротив Гувера, взлетел в воздух с распростертыми руками и ногами, отброшенный ужасной силой. Через мгновение он упал и ударился о железный аппарат.

Гувер удивленно поднял руку, чтобы посмотреть на нее. С душераздирающим скрипом верхняя часть боковой стены и половина потолка улетели куда-то вверх.

К счастью для всей комнаты и для своей собственной головы, Гувер снова распрямил пальцы.

— Вот так лучше!.. — проговорил Гувер.

Правой рукой, как инородный, ужасный предмет, он держал свою левую руку в перчатке. Рука дрожала. Гувер что-то испуганно прошептал, и Переводчик перевела на семнадцать языков: "Оружие…"

Женщина наверху снова закрыла глаза, но это не было желанием спрятаться. Обыкновенная усталость. Казалось, она устала от какого-то неимоверного усилия.

— Нужно ее покормить, — сказал Лебо. — Но как узнать, что они ели?

— Неужели вы не поняли: они — млекопитающие! — нервничая, ответил Симон. — МОЛОКА!

Вдруг он замолчал. Все застыли в ожидании: она заговорила. Ее губы двигались. Женщина говорила очень слабым голосом. Она остановилась. И начала снова. Она повторяла одну и ту же фразу. Когда она открыла свои голубые глаза, комнату, казалось, заполнило небо. Она посмотрела на Симона и повторила фразу. Догадавшись, что ее не понимают, она закрыла глаза и замолчала.

Медсестра принесла чашку с теплым молоком. Симон взял ее и мягко прижал к тыльной стороне ладони, лежащей на одеяле. Женщина взглянула. Медсестра немного приподняла ее за плечи и стала поддерживать. Женщина хотела взять чашку в руки, но расслабленные мышцы все еще не подчинялись ее воле. Симон поднес чашку к ее губам. Когда запах молока достиг ее ноздрей, она вздрогнула и на лице появилась гримаса отвращения. Она посмотрела вокруг себя и повторила все ту же фразу. Она явно искала что-то…

— Воды! Она просит воды, — сказал Симон, с внезапно возникшей уверенностью.

Именно этого она и хотела. Она выпила стакан, потом еще.

Когда женщина снова легла, Симон положил руку себе на грудь и мягко произнес свое имя:

— Симон…

Он дважды повторил слово и жест. Она поняла. Глядя на Симона, она приподняла левую руку и приложила ее к своему лбу:

— Элеа.

Не отрывая от него взгляда, она повторила свой жест и снова сказала:

— Элеа.

Люди, приблизившись к телу Ионеску, чтобы унести его из комнаты, увидели перед собой нечто напоминающее резиновый конверт, наполненный песком и булыжниками. Кровь выступила только под носом и в уголках рта, но все его кости были поломаны, а внутренности превратились в кашу.

Еще долго Гувер ловил себя на том, что украдкой смотрит на левую руку, прижимая три пальца к ладони и оставляя вытянутыми большой и указательный. Если в этот момент поблизости находилась бутылочка бургундского, шотландского виски или бренди, он спешил утопить в ней чувство дискомфорта. Нужно было обладать его мощнейшим оптимизмом, чтобы вынести фатальность того, что дважды легло на его плечи за эти несколько недель — убийства. Безусловно, до этого он никого не убивал, никого и ничего: ни кролика на охоте, ни карася во время рыбной ловли, ни мухи, ни блохи.

Оружие и предметы, которые еще не были исследованы, осторожно переложили обратно в цоколь. Рабочие пытались восстановить реанимационный зал, но практически все аппараты оказались полностью разрушены, и нужно было ждать, чтобы их заменили перед тем, как начинать вторую операцию по реанимации.

Элеа — видимо, это было имя женщины — отказывалась от любой еды, которую ей приносили. Попытались через резиновый зонд залить пищу ей прямо в желудок. Она так отчаянно отбивалась, что ее связали. Но невозможно оказалось разжать ее челюсти. Тогда зонд ввели через ноздри. Едва каша попала в желудок, как женщину тут же вырвало.