Троя

— Понятно… Теперь я вспоминаю пьесу. Лаэртид пустился в обратный путь за сыном Пеанта, как только гадатель открыл ахейцам, что им не покорить гордую Трою без лука, подаренного Филоктету… э-э-э… Гераклом.

— Ну да, лук перешел к нему по наследству, — кивает Хокенберри.

— Погоди, а когда Одиссей успел его привезти? Я имею в виду реальную жизнь, последние восемь месяцев.

Мужчина пожимает плечами.

— Все провернули без лишнего шума. Сын Лаэрта незаметно отлучается недели на три, потом возвращается, и — хлоп! «Ребята, я тут ходил за вином и встретил старого друга…» Что-то вроде того.

— В трагедии Софокла, — произносит маленький европеец, — главным героем был Неоптолем, сын Ахилла. Отца он при жизни так и не встретил. Только не говори, что юноша тоже здесь.

— Нет, насколько мне известно, — качает головой схолиаст. — Один Филоктет. Со своим луком.

— И вот теперь Энона винит его в убийстве Париса.

— Угу.

Томас Хокенберри подбрасывает хвороста в огонь. Ветер яростно кружит золотые искры и уносит их к звездам. Над океаном раскинулась непроглядная тьма, в которой медленно ворочаются тучи. Пожалуй, перед рассветом грянет ливень. А жаль: мужчина полюбил ночевать прямо здесь, под открытым небом. Дорожный мешок под голову, накидка с капюшоном — вместо теплого одеяла, очень удобно!

— Да, но как Филоктет проник в Медленное Время? — спрашивает Манмут, поднимается и подходит к отколотому краю площадки, явно не страшась обрыва в сотню с лишним футов. — По-моему, такая возможность была только у Париса.

— Тебе виднее, — отвечает схолиаст. — Это ведь вы, моравеки, накачали героя нанотехнологиями, чтобы он одной левой управлялся с богами.

Европеец возвращается к костру, но не садится на камень, а продолжает стоять, вытянув ладони к огню, словно желая их согреть. «А может, он и правда греет, — размышляет про себя Хокенберри. — Они у него вроде бы органические».

— Кое-кто из героев — Диомед, например, — до сих пор сохранили в крови нанокластеры, отвечающие за эту функцию, впрыснутые когда-то Афиной или другими богами, — говорит Манмут. — Но ты прав: перед поединком эти клетки обновили одному Парису.

— А Филоктета здесь не было десять лет, — произносит ученый. — Так что вряд ли олимпийцы потрудились накачать его наномемами. Кстати, при этом ведь получается ускорение, а не торможение, верно?

— Верно, — подтверждает его догадку моравек. — Время назвали «Медленным» по ошибке. Тому, кто туда попадает, кажется, будто все вокруг застыло в тягучем янтаре, тогда как на самом деле именно путешественник наделяется сверхбыстрой реакцией и движением.

— А почему же он не сгорает? — удивляется Хокенберри, который без труда мог бы проследить за поединком Аполлона и брата Гектора. И проследил бы, окажись он в нужное время на месте. Боги прямо-таки напичкали его кровь и кости наномемами для сходных целей, к тому же бывший схолиаст не раз наблюдал, как олимпийцы готовили угодных им ахейцев или троянцев для битвы. — Из-за трения там… о воздух или… — Тут он беспомощно запинается, исчерпав познания в данной области.

Однако Манмут кивает, как будто услышав что-то разумное.

— Ускоренное тело, конечно, должно загореться — прежде всего из-за внутреннего перегрева, но специальные нанокластеры заботятся и об этом тоже. Организм окружает особая защитная оболочка.

— Как у Ахилла?

— Да.

— А не мог ли Парис погибнуть из-за сбоя нанотехнологии? — осеняет вдруг ученого.

— Вряд ли. — Моравек выбирает камень поменьше и снова садится. — С другой стороны, зачем Филоктету проливать кровь Приамида? Разве у него был мотив?

Хокенберри разводит руками.

— В книгах, не имеющих отношения к «Илиаде» Гомера, Париса убивает именно сын Пеанта. Из лука. Отравленной стрелой. Все сходится с рассказом Эноны. Если не ошибаюсь, во второй песни вещий слепец упоминает пророчество, согласно которому Троя падет лишь после того, как сын Пеанта вступит в сражение.

— Разве греки теперь не союзники троянцев?

Собеседник только улыбается.

— Надолго ли? Ты не хуже меня знаешь, какие заговоры плетутся, сколько подспудного недовольства закипает в обоих лагерях. Никого, кроме Гектора и Ахиллеса, не радует эта война с богами. Думаю, нам недолго ждать очередных возмущений.

— Да, но Приамид и быстроногий сын Пелея — практически непобедимая пара. И у каждого за спиной десятки тысяч верных товарищей.

— Это сейчас, — отрезвляет приятеля схолиаст. — Кто знает, когда и как в дела людей вмешаются боги?

— К примеру, помогут смертному вроде Филоктета войти в Медленное Время? — перехватывает его мысль Манмут. — Не понимаю, зачем? Согласно принципу бритвы Оккама, если бы они желали гибели Парису, Аполлон убил бы его, как все и верили. До нынешнего дня. Пока не вмешалась Энона со своими упреками. Для чего было подсылать грека… — Он умолкает и смущенно бормочет: — А, ну да.

— Угадал, — вздыхает Хокенберри. — Олимпийцы желают ускорить мятеж, убрать с дороги Ахилла и Гектора и натравить сегодняшних союзников друг на друга.

— Вот зачем этот яд, — кивает европеец. — Чтобы Парис успел рассказать первой жене, кто подлинный убийца. Теперь троянцы станут искать возмездия, и даже преданные Пелиду мирмидонцы будут вынуждены бороться за свои жизни. Умный ход, ничего не скажешь. А больше ничего интересного не случилось?

— Агамемнон вернулся.

— Без фуфла? — изумляется моравек.

«Надо будет потолковать с ним насчет молодежного сленга, — обещает себе ученый. — Такое ощущение, будто бы говоришь с новоиспеченным студентиком из Индианы».

— Ну конечно, без фуфла, — подтверждает он. — Приплыл на месяц или два раньше срока, и у него более чем странные вести.

Манмут наклоняется вперед и выжидающе смотрит. По крайней мере схолиасту так кажется, ибо совершенно гладкое «лицо» из металла и пластика не отражает ничего, кроме языков костра.

Хокенберри откашливается.

— Там, куда плавал царь, люди пропали. Исчезли. Сгинули.

В этом месте маленькому европейцу полагалось бы издать удивленное восклицание, но он молчит и внимательно слушает.

— Никого не осталось, — рассказывает ученый. — Первым делом Атрид отправился к себе в Микены, повидаться с женой Клитемнестрой и сыном Орестом. Но не нашел ни души вообще. Города обезлюдели. На столах стоит нетронутая пища. В конюшнях ржут изголодавшиеся лошади. Собаки воют у холодных очагов. Недоенные коровы мычат на пастбищах, а рядом бродят нестриженные овцы. Корабли Агамемнона обогнули весь Пелопоннес и двинулись дальше — пусто. В Лакедемоне, царстве Менелая, — пусто. На родине Одиссея, на Итаке, — пусто…

— Ну да, — вставляет Манмут.

— Постой-ка, — смекает Хокенберри, — ты в курсе! Моравекам уже известно, что города и царства греков стали необитаемыми. Но как?

— В смысле, как мы узнали? Очень просто. Все это время мы продолжали следить за ними с орбиты, посылая беспилотные летательные аппараты для записи данных. Тут целая уйма интересного материала, на этой Земле, тем более за три тысячи лет до твоих дней… вернее, за три тысячи лет до двадцатого или двадцать первого века.

Схолиаст ошарашен. Ему и в голову не приходило, что моравеки могут уделять внимание чему-нибудь, кроме Трои, близлежащих полей сражений, Дырки, Марса и пары-тройки спутников, Олимпа, богов… Черт, разве этого недостаточно?

— И когда они все… испарились? — наконец выдавливает он. — По словам царя, пища на столах была еще свежей, бери да ешь.

— «Свежесть» — понятие растяжимое, — фыркает европеец. — По нашим наблюдениям, люди пропали четыре с половиной недели назад, когда флот Агамемнона приближался к Пелопоннесу.

— Господи Иисусе, — шепчет Хокенберри.

— Вот именно.

— Вы видели, как все произошло? Ваши камеры или зонды… они засекли что-нибудь?

— Не совсем. Сначала земляне были на своих местах — и вдруг словно провалились, и наблюдать стало не за кем. Это случилось около двух часов утра по местному времени… э-э-э… в греческих городах.