Троя

Да и на небосклоне сегодня вечером тоже не скучно. На северо-востоке от него отсекает здоровенный кусок единственная уцелевшая… не то червоточина, не то… Забыл, как правильно, и к тому же последние полгода ее зовут просто Дыркой. Она соединяет долины Илиона с океаном иной планеты. Красная марсианская пыль сменяет бурую почву Малой Азии без всякого перехода: хоть бы трещинка по земле пробежала. Багровые отблески — там сейчас чуть раньше, чем у нас, — выделяют очертания чужеродного круга на фоне более темных туч старой Земли. Десяток-другой дозорных шершней моравеков, мигая то алыми, то зелеными огнями, летают вокруг самой Дырки, над городом, кружат над морем и вновь устремляются на восток, туда, где еле различимыми тенями вздымаются поросшие лесами пики горы Иды.

Несмотря на ранний зимний закат, на улицах Трои продолжает кипеть жизнь. На рыночной площади у дворца Приама торговцы только что свернули свои навесы и теперь увозят непроданный товар на тележках. Даже с такой высоты Хокенберри слышит долетающий по ветру скрип деревянных колес. Зато соседние проулки, на которых теснятся бордели, рестораны, бани и опять бордели, в это время лишь начинают пробуждаться, заполняясь мерцающими язычками факелов и шатающимися фигурами. Обычаи Трои требуют, чтобы на всех основных перекрестках, а также углах и поворотах городской стены стояли огромные жаровни, где по ночам должны беспрестанно гореть дрова или масло; последние из них и поджигают сейчас ночные дозорные. Хокенберри видит, как темные тени жмутся ближе к таким кострам, чтобы согреться.

Ко всем, кроме одного. Погребальный сруб Париса продолжает полыхать на главной площади, затмевая прочие огни, однако никто не ищет его тепла. Лишь Гектор горестно стенает и плачет, призывая своих солдат, рабов и слуг подбрасывать в бушующее пламя больше дров, а сам то и дело черпает большим двуручным кубком вино из золотого сосуда и возливает его вокруг костра. Издали чудится, будто вымокшая насквозь земля сочится багряной кровью.

Ужин схолиаста почти закончен, когда на лестнице слышатся чьи-то шаги.

Сердце подскакивает к самому горлу; во рту появляется неприятный привкус страха. Кто-то подстерег Хокенберри и даже осмелился на преследование. Тут и сомневаться нечего. Ноги ступают еле слышно: загадочный гость осторожно крадется наверх.

«Может, какая-нибудь женщина позарилась на брошенные ворами вещи?» — предполагает ученый, однако луч надежды, едва загоревшись, печально гаснет. Во-первых, из темноты слабым эхом доносится тихий звон металла — видимо, бронзовых доспехов. А во-вторых, насколько ему известно, троянские дамы во сто крат опаснее большинства мужей двадцатого и двадцать первого столетия.

Схолиаст как можно тише поднимается с места, убирает в сторону хлеб, сыр и вино, зачехляет свой нож, беззвучно вытаскивает клинок и делает шаг назад, к уцелевшему краю стены. Подумав, он прячет меч под алым плащом, тяжелые складки которого треплет порыв ночного ветра.

«У меня есть квит-медальон». Левая рука невольно тянется к маленькому приборчику для квантовой телепортации, висящему на груди под одеждой. «С чего это я решил, будто не сохранил ничего ценного? Пусть этой штучкой нельзя воспользоваться без того, чтобы жители Олимпа не засекли меня и не бросились в погоню, а все-таки вещь редкостная. Настоящее сокровище». Хокенберри достает фонарик и держит его на весу, как тазерный жезл. Кстати, сейчас бы он действительно не помешал…

Шаги звучат уже близко. Что, если это бог? Бессмертные и раньше пробирались в город в обличье простых людей. И разве у них недостаточно причин, чтобы преследовать бывшего схолиаста, убить его и забрать драгоценный медальон?

Таинственный гость одолевает последние ступени. Выходит под открытое небо. Мужчина щелкает кнопкой, и луч фонаря выхватывает из темноты фигуру…

Это существо низкого роста, не выше метра, и вообще мало похоже на человека. Колени загнуты назад, руки сочленяются неправильно, правая ладонь ничем не отличается от левой, лица вообще нет, и все заковано в темный пластик или серо-красно-черный металл.

— Манмут, — с облегчением выдыхает Хокенберри, отводя круг света от зрительной панели маленького европейца.

— Под этим плащом упрятан короткий клинок, — произносит моравек по-английски, — или ты просто рад меня видеть?

Поднимаясь на башню, ученый никогда не забывал прихватить с собой немного топлива про запас. Обычно это были засохшие коровьи лепешки, но нынче удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым из-под полы торговали на площади лесорубы, собиравшие дрова для погребального сруба. И вот на площадке трещит костерок, а Манмут и Хокенберри сидят на камнях друг напротив друга. Дует пронизывающий ветер, и человек радуется тому, что может хотя бы погреться.

— Что-то давно тебя не видел, — говорит схолиаст, глядя, как отсветы пламени пляшут на блестящей поверхности зрительной панели моравека.

— Я был на Фобосе.

Несколько мгновений бакалавр гуманитарных наук напрягает память. Ах да, Фобос. Одна из лун Марса. Кажется, самая близкая. Или самая маленькая? В общем, луна. Взгляд обращается к Дырке, теперь уже чуть заметной в нескольких милях к северо-востоку от города. На другой планете тоже ночь, и черный диск выделяется только за счет особенных звезд. Там они то ли светят ярче, то ли гуще насыпаны, то ли все сразу. Марсианские луны — где-то вне поля зрения.

— Я ничего такого сегодня не пропустил? — интересуется Манмут.

Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.

— Ух ты, обалдеть, — отзывается моравек.

Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.

— Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, — продолжает Манмут.

— Вряд ли это из «Илиады», — соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.

— Воображаю, какое драматическое было зрелище, — не скрывает белой зависти европеец.

— Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.

— Филоктет? — Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. — Герой Софокла? — осведомляется он через мгновение.

— Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны.

— У Гомера я с ним, кажется, не встречался, — произносит Манмут. — И здесь вроде бы тоже.

Схолиаст качает головой.

— Еще по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.

— С какой стати? — В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.

— Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.

— Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?

Хокенберри изумленно хлопает глазами. Лет десять назад, воскреснув на Олимпе для новой работы, он и сам так считал, потом притерпелся. Через полгода или около того. «Интересно, может, я тоже…»

— Этот парень вонял особенно сильно, — поясняет бывший служитель Музы. — У него была гнойная язва.

— Язва?

— Змея укусила. Ядовитая. Как раз когда… Впрочем, это длинная история. Знаешь, обычные дрязги: кто-то что-то ворует у богов. Если в двух словах, его нога буквально источала гной, на палубе было не продохнуть от смрада, лучник вопил как резаный и поминутно терял сознание. В конце концов Агамемнон, по наущению Одиссея, попросту высадил старика на остров Лемнос, бросив товарища гнить в одиночестве.

— Но тот почему-то выжил? — уточняет моравек.

— Как видишь. Возможно, боги хранили его для некоей миссии. Правда, боли в ноге терзали беднягу все это время.

Манмут опять наклоняет голову.