Гипнотрон профессора Браилова

По вторникам, четвергам и субботам Левин направлялся на свои объекты. Старику было нелегко. Возвращался он усталый, тяжело дыша.

– При вашем сердце трудное это дело, Яков Семенович, сказал как-то Алеутов. – Давайте я на себя хоть психоневрологический возьму. До него ведь пока доберешься… Три пересадки делать приходится.

– Э, нет, – возразил Левин. – Сельскохозяйственный – пожалуйста! Ветеринарный – милости прошу. А психоневрологический – ни за что. Ведь у меня, Аким Федотович, склероз, это раз. Кровяное давление, это два. Руки вот дрожать начали. А там специалисты, профессора! Они мне свалиться не дадут. Я, знаете, больше всего свалиться боюсь. Очень противно умирать, лежа в постели. Надо чтобы сразу хлоп – и нет человека. И обязательно надо, чтобы это “хлоп” во время работы произошло. Да… Так о чем же я говорил? Вспомнил! О профессорах. Так вот, в прошлый четверг знаете кто меня смотрел? Сам профессор Браилов, Антон Романович.

– Антон Романович? Это кто же такой?

– Кудесник в своем деле. Я ему жалуюсь, говорю: сон у меня плохой. Уже нарочно сижу вечерами поздно, читаю, все равно – ляжешь в постель, а она нет, хоть плачь. Под утро, наконец, заснешь, да какой это сон? Одно название. И спишь и не спишь. Утром голова как ватой набита.

– Ну, что касается сна, то здесь мы вам, товарищ Левин, поможем, – сказал профессор. Он усадил меня в кресло, очень удобное такое, точь-в-точь, как в первоклассной парикмахерской у нас в городе. Какой-то аппарат пододвинул, щелкнул выключателем и ушел. Я сижу, волнуюсь немного, я этих аппаратов побаиваюсь вообще. Сижу, прислушиваюсь к себе и вдруг чувствую – цепенею будто. И так мне легко стало: не заметил, как уснул. Потом просыпаюсь. Знаете, сколько я спал? Два часа. В голове ясность, как тридцать лет тому назад. Еще мне профессор и лекарства прописал. Ах, какое лекарство! Спишь после него как убитый. А утром такая бодрость – петь хочется. В следующий четверг должны мне повторить процедуру с аппаратом. Теперь вы понимаете, что институт Браилова я вам уступить не могу? Жду не дождусь четверга, чтобы опять в это замечательное кресло сесть.

Однако, в следующий четверг Яков Семенович в институт не пошел. Накануне вечером, переходя улицу, он попал под автомашину. Шофер скрылся, а подоспевший милиционер не счел нужным вызывать карету скорой помощи – смерть наступила мгновенно.

Обслуживание институтов перешло к Алеутову. Он брался за ремонт сложнейших аппаратов. Работы выполнял безукоризненно и точно в срок. Работники научных лабораторий часто прибегали к его помощи, советовались с ним.

Казарин быстро сдружился с Алеутовым, считая его толковым человеком.

Было около двенадцати, когда Казарин с фотоприставкой под мышкой вошел в мастерскую.

– О, Мирон Григорьевич! – поднялся навстречу ему Алеутов. – Какая беда вас к нам привела? Заходите в мою келью, милости прошу. – И он широко распахнул перед Казариным дверь своей кабины.

Мирон Григорьевич рассказал ему о фотофиксаторе. Алеутов освободил стол от деталей какого-то механизма и взялся за фотофиксатор.

– Посидите, пожалуйста. Мирон Григорьевич, сейчас гляну, в чем дело. – И он вооружился лупой. – Заедает, стало быть, – бормотал Алеутов. – А мы сейчас узнаем, с чего это он вдруг отказал. А, вот оно что! Пустяковина, оказывается. Редуктор отошел. А мы его подтянем. – Не глядя, он протянул руку к ящику с инструментом, положил отвертку и взял более тонкую. – Мы его сейчас, такого-сякого, поставим на место, чтобы не баловал больше. Вот и все, пожалуй. Он ловким движением наложил крышку, быстро закрепил ее и, передавая аппарат Казарину, спросил:

– Чего же это вы, Мирон Григорьевич, вчера его не показали мне, когда я был у вас? Работы на две минуты, а вы утруждали себя.

– Он только этой ночью закапризничал, – ответил Казарин.

– Вид у вас усталый. Опять ночью работали?

– Один из генераторов зашалил у нас. Пустяковая неполадка, понимаете: контакт на клемме у конденсатора оказался никудышний, а в результате чуть больной не пострадал. Вот и провозились с Антоном Романовичем почти до утра.

– Это какой же аппарат? – спросил Алеутов. – Уж не тот ли, что вчера днем регулировали?

– Тот самый, – настороженно посмотрел на Алеутова Казарин.

– Конденсатор, говорите? Третий справа от оконечного пентода?

– Да, третий… – изумленно прошептал Казарин, не понимая, откуда Алеутов мог знать такие детали в устройстве генератора.

Алеутов закусил губу и нахмурился, явно удрученный чем-то. Он помолчал немного, потом сказал, не глядя на Казарина:

– По моей вине это, Мирон Григорьевич. – Он посмотрел на Казарина и виновато улыбнулся: – Помните, вышли вы вчера за какой-то деталью, а мне как раз паяльник понадобился. Подошел я к вашему столу, глянул на аппарат и… полюбопытствовал. Провод от конденсатора немного согнут был. А у меня болезнь, Мирон Григорьевич: не могу я неряшливого монтажа спокойно видеть. Нажал я на провод, чтобы выровнять, а он возьми да отскочи. Я его тут же и припаял. Ну, видно, торопился. Вы уж простите меня. И перед Антоном Романовичем при первом же случае повинюсь.

– Ладно, чего там: все обошлось благополучно, а за то, что признались, большое спасибо вам. Я ведь только сейчас успокоился, а то думал все, мучился: не мог я в таком ответственном месте такую пайку допустить.

Он попрощался и ушел.

Проводив Казарина, Алеутов с минуту постоял, задумчиво глядя перед собой, потом медленно вытер платком вспотевший лоб.

– Нехорошо! – произнес он шепотом. – Да, нехорошо!

14. ДЖОН МИТЧЕЛ ТОРОПИТ

Строительство института шло полным ходом. Профессор Эмерсон поспевал всюду. Чуть свет его можно было видеть на строительной площадке: поговорив с инженерами, он торопился в отдел оборудования, оттуда шел в уже подведенный под крышу виварий, потом в биохимическую лабораторию.

Эмерсон был доволен.

Спустя два месяца, когда здания были уже почти закончены и большинство лабораторий приступило к работе. Джон Митчел пригласил профессора к себе. Эмерсон сбросил халат, быстро переоделся и помчался в Вашингтон. Электрический король встретил его приветливо, почти дружески.

– Ну как дела, Эмерсон? – спросил он, подымаясь навстречу профессору. – Когда вы рассчитываете всерьез приступить к изысканиям?

Эмерсон сказал, что биохимическая и психофизиологическая лаборатории уже работают. Физическая оборудуется. В ближайшее время будет закончен монтаж высокочастотных установок, и тогда…

– Мне нравится ваше бодрое настроение, – прервал его Джон Митчел. – Деловые люди всегда должны находиться в тонусе. Разрешите всего один вопрос: какой принцип вы намерены положить в основу будущего аппарата?

– Ультракороткие волны, – ответил Эмерсон. – Мы кое-чего уже добились еще полгода тому назад. Так, например, лягушки…

– Лягушки меня не интересуют, – махнул рукой Митчел. Как вы полагаете, на каком принципе построил свой аппарат профессор Браилов?

“Дался ему этот Браилов”, – с недовольством подумал Эмерсон. А вслух произнес:

– Ультракороткие волны, конечно. Детали мне неизвестны, но…

– Пишите! – оборвал его Митчел, протягивая чистый блокнот. – Пишите, пишите! – нахмурил он брови, заметив недоуменную гримасу на лице Эмерсона, и, откинувшись в кресле, принялся неторопливо диктовать. – Аппарат для усыпления на расстоянии должен работать на принципе излучения электрических колебаний ультравысокой частоты в виде кратковременных, но чрезвычайно мощных импульсов… Записали? Дальше: время миллионные доли секунды. Мощность – десятки тысяч вольт. К сожалению, это все, что мы смогли узнать об аппарате Браилова. Я надеюсь, что мне удастся за короткое время раздобыть вам и схему…

Эмерсона покоробила циничная прямота Митчела. За кого он принимает его, Альфреда Эмерсона? Неужели ему непонятно, что намерение “раздобыть схему” – просто оскорбительно.

– Мы сделаем аппарат самостоятельно, – выпрямился Эмерсон. – И я уверяю вас, он будет не хуже браиловского. И вообще, я не нуждаюсь в чужих схемах, – закончил он, глядя в упор на Митчела потемневшими от сдерживаемого гнева глазами.