Черный Ферзь

В перечне готовых рецептов Высокой Теории Прививания отсутствуют подобные ингредиенты, из которых возможно сварить похлебку, отвечающую изысканным вкусам творцам прогресса и диетической пресности штатных морализаторов.

Впрочем, не столь важен вкус поднесенной ко рту ложки, сколько воспоминание о съеденном блюде. Почему бы не удовлетворить и творцов и морализаторов, создав для каждого, благо чудеса современного ментососкоба позволяют подобное, удовлетворяющую его версию события?

Хотите спасти детей? Вот вам, пожалуйста — санаториум «Огоньки», где визжат и плещутся драгоценнейшее обретение человечества, искупленные из смерти жертвенным агнцем прогресса. Езжайте и убедитесь. Только не брюзжите о нерадивых ученых, так и не доведших до ума систему планетарной нуль-транспортировки.

А уж ежели вы готовы протянуть руку спасения творцам и служителям культа величия человеческого разума, имея в виду тысячи и тысячи спасенных по всей планете жизней, оказавшихся в пределах мгновенной досягаемости соответствующих компетентных служб, то смело шагайте внутрь стакана нуль-транспортировки и если вас не настигнет нейтринный шторм, то вы тут же очутитесь у подножия мемориала в честь сложивших головы в великой битве разума и мракобесия.

Счастье человечества на том и зиждется, что для каждого оно готово создать тот вариант бытия, который принесет человеку неописуемое эмоциональное, эстетическое и интеллектуальное наслаждение. И уж никто не постоит ценой за подобную благодать.

Сворден Ферц открыл глаза и посмотрел на укрытого пледом человека. Изрезанное глубокими морщинами лицо в своем спокойствии походило на лик истукана, взирающего на океан.

— Вайсцан, — тихо позвал Сворден Ферц.

Человек никак не отреагировал. Он продолжал неподвижно лежать на кушетке и смотреть на занавешенное старомодной портьерой окно. Острые лучики света проникали сквозь отверстия — следы ветхости, а может и моли, разбавляя сумрак комнаты. Было холодно как в склепе — из вентиляционных щелей вытекал стылый воздух, шевеля прикрепленные по бокам охладителей бумажки.

Из мебели, кроме кушетки, имелся приземистое кресло невыразимой древности, но вполне еще крепкое, под стать ему низенький столик с одиноко стоящим стаканом, покрытым ледяными и почему-то не тающими потеками, да лампа, перекочевавшая сюда из музея покорителям космоса — на заре космоплавания такими любили оснащать стандартные жилые модули. Висящие по стенам детские рисунки в прозрачных обоймах за мебель считать не приходилось.

Сворден Ферц потянулся и дотронулся до лежащей поверх пледа руки. Жилистая ладонь с длинными, точно у пианиста, пальцами с распухшими от артрита суставами — профессиональная метка человека, большую часть жизни проведшего за пределами естественной гравитации. Темная, старческая кожа запястья, на фоне которой даже обтрепанный и засаленный обшлаг пижамы выглядел ухоженно чистым.

Словно почувствовав осторожное прикосновение, человек тяжело вздохнул. У переносицы блеснула слезинка.

— Вайсцан, — повторил Сворден Ферц и сжал старческую ладонь. По сравнению с его собственной холодной рукой она оказалась неожиданно горячей.

— Зачем? — скорее догадался по шевельнувшимся губам, нежели услышал вопрос.

Действительно — зачем? Вопрос из золотого фонда софистов, непревзойденной вершиной которого остается бессмертное: «Что есть истина?».

— Я все понял, Вайсцан, — проникновенно сказал Сворден Ферц. Так, скорее, разговаривают с капризными в болезни детьми, желая дать им горькое лекарство. — Выслушайте меня…

Лицо лежащего внезапно исказилось. Маска предсмертной невозмутимости человека, вполне уверенного, что ТАМ ничего нет — ни ада, ни рая, ни, тем более, высшего суда, так, наверное, невозмутим яспис кристаллозаписи перед стиранием из него всей информации, вот эта маска вдруг преобразилась в лик обиженного скверными детишками юродивого, готового завыть от боли, заплакать, распустив рот и пуская слюни.

— Ну зачем? Зачем? — плаксиво причитал человек. — Зачем вы меня беспокоите? — его свободная рука хлопнула по пледу несколько раз, прежде чем Сворден Ферц догадался отпустить горячую старческую ладонь.

Лучше всего было бы встать и уйти, настолько невыносимо оказалось смотреть на превращенного даже не в телесную, а в интеллектуальную развалину когда-то сильного и доброго человека. Так инсульт накладывает даже на самого молодого какой-то отбраковывающий отпечаток, придавая и юному лицу черты старческой неухоженности, затягивая белесой пеленой остроту взгляда, оплетая движение членов путами немощи.

Вера в величие души служила бы здесь слабым утешением, отступая на десятый план перед утомительными заботами о мерзостях телесных полуживого трупа, капризно ли, бессловесно, но требующего то питья, то утку, то чистого белья, то нежного массажа против пролежней.

Сворден Ферц содрогнулся, на мгновение представив, что его единственной целью и является во веки вечные занять должность персональной сиделки у одра гнусного старикашки.

Неужели в этом имеется какой-то смысл?! Пройти все круги Дансельреха только за тем, чтобы кормить с ложечки древнего паралитика, так и не собравшегося с духом лицом к лицу встретиться с собственной смертью?!

Нет! Не может быть! Жизнь — суровая шутка, но она неспособна на столь извращенную иронию… Или способна?

В горле у человека заклокотало, Сворден Ферц испуганно вскочил, но предвестники агонии тут же сгинули, оставив упокоенное, спящее тело. Оно вновь вернулось к привычному величию скорбной мудрости, где каждая морщинка лица казалось принятым на себя грехом тварного мира.

Кресло валялось на полу, дрожащая рука нашла стоящий на столике стакан, но там оказался только лед — бесполезность для пересохшего горла, но облегчение для пылающего лба. Только выйдя из дома, Сворден Ферц ощутил как же все там, внутри, пропиталось миазмами старчества, тяжелым духом телесного бремени, чья душа вконец измаялась тащить его за собой за пределы тверди и с отчаянным облегчением бросила на вечно смертном одре.

Сворден Ферц сел на ступеньки и поставил рядом стакан, в котором медленно таял лед.

Вершина Белого Клыка густо поросла деревьями, чьи раскидистые кроны переплетались друг с другом, почти полностью закрывая от глаз мир. Лишь по случайности и прихоти ветра можно усмотреть в чешуйчатом зеленом балдахине появляющиеся то там, то тут прорехи, сквозь которые проглядывала свинцово-серая кожа Дансельреха.

Меж деревьев вились многочисленные тропинки — некоторые выложенные слоистым желтоватым камнем, но в основном — хорошо утоптанные дорожки.

Взяв потеплевший стакан и прихлебывая холодную воду, что казалась благодатью в жаркой духоте под покровом деревьев, Сворден Ферц ступил на первую попавшуюся тропинку и пошел по ней, старательно переступая через пробивающиеся между камнями блеклые цветы с вялыми листьями.

Тропинки причудливо переплетались и в них, на первый взгляд, не имелось никакой регулярности. Они походили на лабиринт. Оправданием их существования явилось то, что они приводили выбравшего их человека, к какому-нибудь строению из скудной номенклатуры базового лагеря в мало перспективном и заурядном мире.

Выложенные слоистым камнем тропинки вели к служебным помещениям и сооружениям — пустым ангарам, обветшавшим складам с нагромождениями уже никому ненужной механической дряни, стартовым площадкам, давно поросшим колючим кустарникам, гулким от безлюдья приземистым корпусам лабораторий, сохранившим грозные надписи, обещавшие кары небесные всем септическим. Часть служебного периметра демонтировали до основания, лишь темные прямоугольники псевдоэпителия фундаментов напоминали о высившихся там строениях.

Повсюду тянулись неглубокие рвы с оплывшими краями и поросшие густой травой. Наверное при эвакуации сочли полезным утилизировать водопровод и канализацию, но сделали это в высшей степени выборочно, если не сказать — небрежно. Гибкие сочленения труб порой торчали из канав словно огромные выползки после дождя.