Черный Ферзь

Она сумасшедшая, вдруг осенило Свордена Ферца. Она окончательно и бесповоротно сошла с ума. Не то, чтобы данное открытие выглядело совсем уж откровением для него, подобная мысль мелькала на периферии сознания, но в той коннотации, какую порой придаем ей при виде раздражающей эксцентрики поведения надоедающего нам человека. Но теперь затертое до оскорбительной белизны словечко, которым склонны налево и направо одаривать всех тех, чье поведение не можем втиснуть в узкие рамки нормального человеческого общежития, обрело весомость безысходного диагноза.

Тем временем Шемаханская царица с уже ненужной и оттого слегка развратной стыдливостью повернулась к Свордену Ферцу спиной, стянув до пояса свое легкомысленное одеяние и демонстрируя ему идеальную кожу:

— Вот отсюда, — похлопала рукой себя по плечу, точно ожидая, что без направляющего внимания жеста нескромный мужской взгляд спуститься гораздо ниже поясницы. — Вот отсюда и резали.

— Мне очень жаль, — выдавил из себя Сворден Ферц очередной результат суконного производства. Можно подумать, в сердце смонтировали целую фабрику по переработке шерсти баранов банальности в первоклассное серое сукно равнодушия.

— Ага, — кивнула Шемаханская царица, поворачиваясь к нему и не удосужившись вновь укутаться в прозрачную легкомысленность. — Я так и думала. Когда ломала зубы о загубник пыточной машины, только эта мысль и помогала превозмогать адскую боль: зато ему будет очень жаль. Как там говорится? Ты в ответе за тех, кто тебя приручил? Что ж, я не жалуюсь.

Она склонила голову на бок и лукаво посмотрела на Свордена Ферца, задрав вверх левую бровь. Казалось, она чего-то ждала от него, но вот чего именно? На этот счет у Свордена Ферца не имелось ни догадок, ни предположений, ни даже желания последовать вполне понятным мужским поползновениям, естественным при виде практически обнаженной дамочки, которая, к тому же, не прочь.

— Что же здесь произошло? — промямлил он, демонстративно осматриваясь, словно еще не полностью пропитался апокалипсическим пейзажем апофеоза войны, но на самом деле выискивая еще один повод не смотреть в глаза преданной им/ему женщине.

— То, чего ты хотел, радость моя.

Сворден Ферц покачал головой:

— Нет. Никогда.

— Хочешь сказать, что ты любил этот мир? — вкрадчиво поинтересовалась Шемаханская царица. — Мир, сошедший с ума от ядерных бомбардировок, мир, приученный жрать человечину и запивать ее кровью, мир, без раздумья уничтожающий все, что просто кажется здоровым и нормальным? Ведь это твои слова? Ты думал, я никогда их не услышу? Ты ночи напролет сидел за шкафчиком и читал наши книги, бормоча себе под нос столь страшные вещи, что меня охватывала дрожь… Я хотела понять тебя, но куда там официантке из бара понять спустившегося из-за пределов мира человека! Все, что я могла, лежать, притворившись спящей, и слушать твои бормотания, твои споры с братом… Слушать, слушать, слушать… и еще мечтать… Какой же я оказалась дурой! — она в отчаянии топнула ногой, сжала руки в кулаки и шагнула к Свордену Ферцу, точно желая его поколотить.

Он схватил ее за плечи, встряхнул, притянул к себе и крепко обнял, чуть не заорав от неожиданности — настолько горячей она оказалась. Как раскаленный от долгой и непрерывной работы пулемет.

— Ты все выдумываешь, — мягко сказал Сворден Ферц. — Возводишь на себя, а заодно и на меня, напраслину. Никому не под силу уничтожить человечество, девочка. История — разнонаправленный поток воль, чья равнодействующая и определяет ее исход…

Она ничего не знала про историю, про равнодействующую миллионов воль, про волосатых обезьян и человеков воспитанных. Ничего не знала и знать не хотела. Главное, чего она страстно желала, — быть рядом с ним. Имелся в подобном хотении некий психологический выверт, определенная толика ненормальности, многократно усиленная излучающими башнями.

Морлоки этого мира, окончательно загнанные лучевыми ударами в темные подземелья благостного восприятия, где их прозябание перемежалось регулярными подхлестываниями пароксизмов восторга, хоть и не пожирали благородных элоев, вкушающих плоды беспредельной власти, но осчастливливались жертвоприношениями отщепенцев этой касты избранных. Любой мало-мальски просвещенный обществовед тут же бы указал на чудовищную нестабильность подобной конструкции, частично, но не до конца, снимаемую приступами войны всех против всех.

Элои, отказавшись служить добровольной пищей для своих морлоков, разомкнули пищевую цепь социума, который, в противном случае, благополучно и даже мирно пожирал бы самого себя на сколь угодно далекой перспективе при разумной регулировке численности агнцев и козлищ.

Поэтому следовало ожидать, что рано или поздно неустойчивое здание, скрепленное эфемерным раствором излучателей, должно рухнуть, похоронив под обломками противоестественное сожительство плотоядных морлоков и травоядных элоев.

Дальновидный господин прокурор, поставив на резвую лошадку-ублюдка, нечувствительную к умиряющему воздействию излучения, как всегда подстраховался, вытащив из мрачных катакомб отверженную сестру и возлюбленную (как он предполагал) сгинувших во время очередной войны воспитуемых. Резвой лошадке требовалась узда, особенно если ее предполагалось ввести в качестве равноправного члена в сенат просвещенных. Однако лошадка оказалась с неукротимым норовом, что обессмысливало всяческое ее пребывание среди элоев, а вот узда… С уздой оказалось еще сложнее.

Господин прокурор и не заметил, как вместе с уздой протащил в сенат нечто такое, чему и слово-то оказалось невозможно подобрать. Случись поблизости хоть какой-нибудь завалящий специалист по спрямлению чужих исторических путей, он бы живо припомнил и яблоко раздора и Шемаханскую царицу, но к тому моменту мир оказался предоставлен самому себе, вывернувшись из жестких тисков гипса и штырей, наложенных на его врожденную историческую хромоту хирургической бригадой человеков воспитанных.

Имелось ли в ней действительно нечто необычайное, на что элои летели как мотыльки на огонек свечи, некое следствие весьма древней мутации, одной из тех, что предопределила расщепление общество на две взаимно паразитирующие расы? Или она оказалась всего лишь соринкой, что попав в перенасыщенный солевой раствор, наконец-то спустила триггер-эффект необратимой кристаллизации?

Она не знала и знать не хотела. Единственное, о чем стучал пепел ее брата у нее в груди: «Чем хуже — тем лучше». Потому что боги приходят в мир тогда, когда он поглощается пучиной хаоса. Глупая испуганная девчонка, невидимой рукой провидения вброшенная в число Сокрытых Отцов и Матерей, плотоядный морлок, оказавшийся среди беззаботных элоев и обнаруживший, что все их мнимое могущество зыблется лишь на анонимности, тайне, неизвестности, которые придавали их убогой порочности гипертрофированные черты грозной вездесущности…

Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы подмять под себя всех этих Сокрытых Отцов и Матерей, стравить их между собой, с почти детской непосредственностью разглядывая как мелочные склоки травоядных ничтожеств обретают черты мирового катаклизма.

Шемаханская царица щедрой рукой подбрасывала в огонь окончательного пожара все новые и новые брикеты прессованного человеческого материала. И когда вокруг не оказалось больше никого, кроме нее самой и двух пыхтящих останков когда-то великих армий, она поставила на кон победителя саму себя, нисколько не сомневаясь — никаких победителей не останется, ибо сколько бы мотыльков не сражалось за право первым подлететь к огню свечи, конец для всех один.

История, наверное, и впрямь — равнодействующая миллионов воль, но если из таких воль остается всего лишь одна, то скрипящая телега или, если угодно, громыхающая баллиста человеческого развития послушно направляется туда, куда указывает ей эта самая равнодействующая, сколь бы мелка и невзрачна она не оказалась.

Она обнимала его, льнула, обжигала шепотом раскаленных губ:

— Все для тебя, все ради тебя, все во имя тебя… к вящей славе твоей… по слову твоему…