Русалка

Тем временем, боль в боку не прекращалась, и, скорее всего, от воспоминаний, начала болеть еще и голова. Ведь надо же было вообразить в молодые годы, что верные друзья могут сделать его богатым и счастливым, а пока эта дурь закончилась, он оказался в самом худшем положении, какое можно было вообразить, и Саша был абсолютно прав, жалея его. А еще этот необычайный дурак вбил себе в голову, что он настолько неотразим, что ни одна женщина не может думать ни о чем больше, как только о нем.

В общем-то было видно, что Саша Васильевич не так сильно и нуждался в нем, но по-прежнему был очень чутким и внимательным, и упорство, с которым он проявлял свою заботу и которое можно было принять в равной мере и за глупость, и за злодейство, хотя ни то, ни другое никак не сочетались с его знанием определенных вещей, с одной стороны, и с мягкосердечностью, с другой.

В конце концов, он устал думать обо всем этом, утомленный тяжелыми ударами в голове и приступами острой боли в боку, едва ли не при каждом шаге. Возможно, что он случайно столкнулся с таким не по годам развитым малым, который каким-то внутренним чувством уловил, что он должен по мере сил защищать этого мерзавца и игрока (с чем он, может быть, и не достаточно хорошо справлялся, но это можно пока оставить в стороне), или, что еще более невероятно, с бедным парнем, который был так захвачен его нравом и образом жизни, что не нашел ничего лучше, как просто посчитать его за господина, которому он должен был помогать.

«Я думаю, что ты ошибаешься на мой счет», должен был бы сказать Петр, будучи полным дураком. «Ты должно быть ошибаешься во мне, принимая меня за порядочного человека, Саша Васильевич».

Это было бы так, если исключить то, что мальчик мог, на самом деле, видеть, что я из себя представляю. Ведь вряд ли бы мы встретились с ним при лучших обстоятельствах.

"… И почему, собственно говоря, нужно быть дураком?» Петр продолжал размышлять, пока они шли, нагибаясь под сухими бьющими по глазам ветками деревьев. «Обдумай свое поведение, Петр Кочевиков! Если мальчик хотя бы наполовину не в своем уме, так подари ему ощущение народного волшебства и не мучай его правдой жизни. Он лучше всяких нормальных людей знает, как ему поступить.

… И когда-то, как только мы минуем весь этот путь, и может быть, доберемся до Киева, где вокруг будут воспитанные и культурные люди, я, возможно, научу его защищаться.

… По крайней мере от других, менее щепетильных негодяев».

Утреннее солнце по-весеннему грело их, но к полудню дорога значительно углубилась в лес, где еще виднелись остатки зимних сугробов, а ветки густо нависали вдоль всего их пути, буквально смыкаясь между собой, и день постепенно превращался в сумерки.

— Поешь, — настаивал Саша, когда они остановились отдохнуть около поваленного дерева, где было небольшое пространство, освещенное солнцем, и где они набрали немного воды из маленького ручья, чтобы помыть принесенное с собой зерно. Мальчик отдал Петру большую часть всего, что собрал еще на лугу, и, после некоторых раздумий, оценив, насколько холодным был ветер, добавил: — Вот, одень мой кафтан…

Его, видимо, все больше и больше охватывала тревога за Петра, у которого стали еще сильнее дрожать руки, кожа посинела, а равнодушие к окружающему проявлялось все заметнее и заметнее. Тетка Иленка наверняка бы сказала в этом случае, что больному человеку для леченья нужна хорошая еда да теплая постель, а Саша ничем не мог ему помочь, ведь у него не было никакой силы произвести ни того, ни другого, да и не предвиделось. Он с внутренней тоской думал о том, что если вспомнить, как тетка Иленка по привычке обвиняла Сашу во всем, что происходило в «Петушке», то Петр действительно имел повод для подобных обвинений: если бы он не загадывал то несчастье, которое кончилось тем, что Михаил попал в лужу, возможно, и Петр покинул бы «Петушок» более отдохнувшим, теплее одетым и с хорошим запасом еды. Но Петр настойчиво отказывался принимать в расчет все Сашины промахи, и даже с силой потрепал его по щеке за предложенный кафтан.

Все это оставляло в душе мальчика странное ощущение, тем более, что Петр, как казалось, и сам отчетливо понимал, насколько опасен для него холод, но никогда не попросил бы у него кафтан, и потому Саша должен был еще острее ощущать свою ответственность за все теперешние обстоятельства, в которых пребывал Петр Ильич, если под этим подразумевать хотя бы забытые попоны, которые могли бы сейчас заменить им одеяла. Но он никогда не обвинял и не ругал Сашу за это. Все слова, что Петр сказал по этому поводу, заключали лишь одну или две насмешки, похожие на то, как он подшучивал над собственным везеньем. Это были почти дурацкие шутки, которые скорее беспокоили, чем обижали. И они беспокоили его именно из-за состояния Петра.

Разумеется, Саша думал, что если он, может быть, виноват в том, что Петр упустил свою удачу, он должен отвечать и за все то, что природа скрыла от ушей и глаз Петра Ильича, хотя возможно, что и полевик может слышать Петра Ильича не намного лучше, чем слышит его сам Петр Ильич, и не больше, чем Петр Ильич чувствует холод, поселившийся в этом лесу, и не больше Петра Ильича понимает те шушуканья, которые часто можно услышать на кухне «Петушка», и из которых следует, что дорога на восток — гиблое место для путников.

— Я слышал, — заговорил Саша, когда они отдыхали у подветренной стороны поваленного дерева, — я слышал, что на этой дороге часто попадаются хутора. А еще я слышал, что здесь были и путешественники, и города и многое другое, но потом в этих местах появились разбойники, и царь велел построить новую дорогу, которая шла прямо на юг, потому что ничего не мог поделать с ними…

— Чего только ты не наслушался, — сказал Петр хрипловатым голосом, затем опустил руки в холодную воду и чуть обмыл свое лицо, прежде чем гримасничая и покусывая губы все-таки натянул на себя кафтан. — Позволь, я лучше расскажу тебе про Киев, малый. Там есть дворцы высотой с гору, а крыши их отделаны золотом. Ты когда-нибудь слышал про такое? А ближайшая к городу река течет к Южному теплому морю, где водятся диковинные чудовища.

— Что это за чудовища?

— Они похожи на драконов, — сказал Петр. — На драконов, чьи зубы остры, как копья, и расположены по обе стороны рта. Когда они плачут, то из глаз катятся жемчужины.

— Жемчужины!

— Так рассказывают.

— А ты не веришь даже в банника! Как же может дракон плакать, чтобы вместо слез из глаз выпадал жемчуг?

Саша не должен был бы задавать этого вопроса. Петр некоторое время раздумывал над этим, и постепенно его веселое настроение пропало. Он выглядел измученным и бледным.

— Действительно, — сказал он, переводя дух после попыток одеть кафтан. — Насчет драконов и у меня есть сомненья, это так. Но в Киеве живет Великий Князь, и все, что я знаю об этом, истинная правда. Правитель Киева богат, богаты и его бояре, а богатый народ сорит золотом направо и налево, расставаясь с ним так же легко, как птицы с перьями. Вот что я слышал. И все золото, какое есть, рано или поздно, попадает в Киев. Поэтому наверняка там должно быть припасено немного для тебя и меня. Глаза у Петра даже заблестели, когда он говорил о золоте. И он еще сказал «тебя и меня», чего Саше ни разу в жизни не приходилось слышать, сколько бы он ни напрягал память. Услышать вот это «тебя и меня» было гораздо более удивительным и гораздо более желанным по сашиному счету, чем слушать о драконах, плачущих жемчужинами. Петр сомневался в существовании полевика, а Саша, в свою очередь, сомневался в существовании Киева и отделанных золотом дворцов, но это «тебя и меня» было для него самым дорогим и реальным, оно было здесь и сейчас.

Пока они отдыхали, Саша знал, что Петру было немного лучше, но постоянно наблюдая за ним, он видел, что настроение его падает…

— Да, — сказал он, чтобы доставить ему хоть какую-то радость. — Да, мне хотелось бы увидеть все это, и, разумеется, я верю, что Киев есть на самом деле.