Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Мой "папа" несколько раз собирался съездить в социальный приют и подыскать там какую-нибудь незамужнюю девушку, неспособную к работе на фабрике, у нас даже комнатка для нее была, маленькая, без окна, но очень теплая. Однако что-то все время его останавливало, может быть, то, что в квартире поселится посторонний человек, и кто знает, не окажется ли он вором и не начнет ли приводить кого-то в отсутствие хозяев. Поэтому мыть полы к нам ходила приятная пожилая женщина, всю жизнь проработавшая уборщицей в фабричном клубе, а готовила мама сама.

Меня усадили ужинать, и отец Хили принялся рассказывать о последнем матче, собравшем полные трибуны. Все вежливо слушали, даже домработница, но я видел, что мамаша думает в это время о каких-то своих делах, Хиля бросает косые взгляды на меня, а слабоумной девушке вообще все равно, что звучит во время еды, хозяин или радио.

- А твой папа, как я понимаю, старший дознаватель? - неожиданно сменил тему отец семейства и посмотрел на меня с добродушной хмуростью. - Я слышал, старший дознаватель живет в четырнадцатой квартире с женой и сыном.

- Да, правильно, - кивнул я.

- А мама чем занимается?

- Тоже в Управлении, в бюро пропусков.

Родители Хили переглянулись, и мать заулыбалась:

- Вот ведь как хорошо - муж и жена работают вместе! Я бы тоже так хотела. Эрик, почему ты ничего не ешь?

Передо мной на большой плоской тарелке, изукрашенной голубыми цветочками, лежала огромная, зажаренная по хрустящей корочки свиная лопатка и дымились три большие картофелины. Такого великолепия даже в нашей квартире не готовили, и я просто не знал, с чего начать, чтобы не выглядеть неотесанным. Каким-то внутренним чувством я понимал, что должен вести себя "подобающе", не восторгаться при виде свинины, не хватать куски руками, даже не смотреть на еду: голодные сглатывания - это для фабричных. И еще - я стеснялся Хили. В присутствии этого нежного болезненного создания мне казалось бестактным не то что есть, а даже дышать полной грудью. Она вся состояла из грустных глаз и ореола светлых волос вокруг маленького вытянутого личика - ну как при ней чавкать?..

- Спасибо, я, в общем-то, и не голодный.

- Нет уж, - засмеялся папаша, - голодный или не голодный, но попробовать ты должен. Это божественно! Ты такого нигде не ел, я тебе просто гарантирую!.. Давай, Эрик, не стесняйся. У нас в семье принято хорошо кушать.

И я сдался. Мясо оказалось мягким, тающим, настолько нежным, что я не мог понять, что чувствую - вкус или запах, так они сливались и перетекали один в другой. Оттенки каких-то приправ, ароматный сок, легкая кислинка румяной коричневой корочки - все это буквально ударило меня в мозг, заставило почти опьянеть, и я понял с удивлением, что центр удовольствия находится у человека не где-нибудь, а на языке.

Мамаша смотрела на меня со снисходительной радостью. А Хиля - и это было странно и даже противоестественно - в это время уплетала такую же лопатку, как у меня на тарелке, держа ее замасленными, цепкими пальчиками. Лицо ее горело таким здоровым аппетитом и удовольствием, что мысль о притворстве ради того, чтобы успокоить родителей, я сразу отбросил.

- Кушай, кушай, - ласково сказала мать, слегка потрепав ее по спине, и снова посмотрела на меня. - Видишь, Эрик? Вот как надо.

Наверное, так было и надо. Наевшийся, я отвалился на спинку стула и подумал о том, что в этом и выражается то самое "благополучие", о котором часто говорила моя мама. Если ты каждый день ешь то, что другие видят только по праздникам, если из этого не делается событие, и ты можешь поглощать изысканные блюда так же просто, как картошку - то ты "благополучен".

Глядя на обглоданные свиные косточки, сиротливо лежащие на моей пустой тарелке, я вдруг вспомнил давнее прошлое, детство: незадолго до Дня Мира в продуктовый магазин в трех кварталах от нашего фабричного дома завезли мороженую говядину. Маме сказала об этом соседка, одинокая женщина из красильного цеха, и мама, быстро схватив с дверной ручки сумку и сунув в карман фартука свернутые в рулончик талоны и мятые деньги, пулей улетела за мясом. В чем была - в ситцевом халате и переднике, успев только сменить тапочки на боты.

Я ждал ее полдня, скучая у окна и не понимая, куда она делась. И вдруг - увидел. Сияющая, мама шла походкой победителя, выпрямив спину и вздернув подбородок, и хвостики ее белой косынки развевались, как знамена. Правую руку оттягивала плотно набитая сумка, а левая прижимала к груди плоскую картонную коробку, крест-накрест заклеенную бумажными лентами. Чуть отстав от нее, тащилась следом та самая соседка, которая принесла добрую весть, - тоже нагруженная и улыбающаяся.

Стоило маме войти в комнату и без сил опуститься на стул, я подбежал к ней и схватил за руки:

- Где ты была?!

Она посмотрела на меня, лучась улыбкой, и чуть сжала мои пальцы:

- Как где? Стояла в очереди. Вовремя пришла - после меня всего пятерым досталось... - мама мечтательно вздохнула. - На праздники стол у нас будет лучше всех! Пожарим мясо! И - смотри, что в коробке - конфеты! Шоколадные конфеты!..

...Я вспомнил ее глаза, полные счастья и удовольствия, и подумал, что, должно быть, так вот радоваться пище - это "неблагополучно". Хотя само понятие относительно. В детстве я искренне считал, что мы хорошо живем и, если бы мне сказали, что когда-нибудь это время будет вспоминаться мне как голодное и бедное, я бы удивился.

Когда я был маленьким, мне казалось: у нас все есть. Отдельная комната с красивым видом из окна, мягкая кровать, теплая батарея, много разных безделушек, посуды, на стене висит настоящий коврик, а на подоконнике бормочет новенький приемник. Мама ходит зимой в пальто с меховым воротником, а у меня есть игрушечная железная дорога. Каждый месяц вместе с зарплатой мама получает голубые рабочие талоны, в том числе и на меня, и обязательно приносит в этот день две кремовые "корзиночки", купленные в буфете фабричного клуба.

Я думал так, потому что знал: по сравнению с социальным приютом все это - страшная роскошь. В приют нас водили на экскурсию еще в первом классе, и я долго вспоминал потом длинные, ярко освещенные белыми плафонами спальные помещения, в которых стояло по двадцать одинаковых металлических коек, застеленных светло-серыми одеялами. К каждой койке полагалась деревянная тумбочка с крошечной настольной лампой, узкий, в одну дверцу, шкафчик, прорезиненный коврик с номером и жестяной тазик. Все. Больше ничего житель приюта не имел, кроме, разве что, личной одежды и нескольких книжек. Все было общее: столовая (готовить что-то самостоятельно, даже чай, строго запрещалось), туалет, душевая, комната отдыха. В каждой спальне висел на стене график уборки помещений, который соблюдался неукоснительно. Висел и плакатик с крупными буквами поверху: "Распорядок дня".

В приютской конторе нам показали большой картотечный шкаф, где хранились в отдельных ячейках социальные и медицинские карточки жильцов: на руки документы не выдавались никому. Если с питомцем что-то случалось вне стен приюта, на место происшествия являлся с его картой инспектор. Нам объяснили: это потому, что приют полностью отвечает за тех, кто в нем живет.

"А кто тут живет?" - спросили мы. Люди, попадавшиеся нам в спальнях и коридорах, ничем на первый взгляд не отличались от наших соседей и знакомых, были улыбчивы и приветливы, а некоторые даже угощали нас, первоклашек, карамельками.

Инспектор, которому поручили сопровождать нашу экскурсию, ответил: "В основном, это одинокие старики, инвалиды, бывшие заключенные, вернувшиеся после больших сроков. Много умственно отсталых. То есть - это все нетрудоспособные граждане, у которых нет родных или нет жилья. В отдельном крыле у нас дети-сироты... Таким людям положены зеленые талоны и пособие, но на руки ничего не выдается - мы ведь кормим их бесплатно, выдаем мыло, зубную пасту, другие необходимые вещи. Вот если они переезжают от нас - тогда да. Тогда они сами все получают".