Долина Пламени (Сборник)

Когда Па надерется, как это было на той неделе, и летает над их деревенской Главной Улицей в своих красных подштанниках, люди делают вид, что ничего не замечают. Это чтобы не ставить лишний раз Ма в неловкое положение. Ведь известно же, что Па, когда трезв, ходит по земле, как наихристианнейший из христиан.

В тот, последний раз Па накушался из-за Малыша Сэма. Сэм — это наш младшенький. Мы его держим в подвале, в цистерне с тех пор, как у него опять пошли резаться зубки. До этого они у него последний раз резались аккурат во время Гражданской войны. Ну все думали тогда, прорезались. Ан нет. С Малышом Сэмом никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Тот еще парень растет.

Прохвессор, ну который у нас в бутылке сидит, так тот болтает, что-де Малыш Сэм, оря, испускает чего-то там басисто-беззвучное. Ну да, это его манера изъясняться. Неважно. Но по нервам Малыш Сэм бьет здорово, точно. Па, так тот вообще не может выносить сэмовых воплей. В последний раз он даже Деда разбудил. Дед на чердаке спит, и с самого Рождества хош раз бы пошевелился. Стоило ему глаз открыть, он ка-ак напустится на Па:

— Увы мне, увы! — завывал он. — Зрю я и вижу презренного пса, предо мною стоящего. Отвечай мне, ничтожный, ужели опять в небесах ты болтался, толпе на потеху средь белого дня? О позор, о позор! Р-раздавлю тебя, червь!!!

Вслед за этим последовал могучий пинок, отправивший Па вниз, в долину.

— Эй, из-за тебя я сверзился с высоты в добрый десяток футов! — донесся снизу вопль Па. — Нельзя же так! Этак недолго и свернуть в себе чего-нибудь!

— Хуже чем есть ты вряд ли станешь, — ответствовал Дед, нечего тебе терять. Ибо все Дары ты уже во хмелю расточил. Подумать только! Летать средь бела дня на глазах у соседей! Да раньше и не за то на костер отправляли. Или желаешь ты, чтоб любопытный род людской проведал наши тайны? Заткнись и дай мне успокоить Малыша.

Дед как никто умеет успокаивать нашего крошку. Вот и теперь он спел ему какую-то песенку на санскрите и вскоре они уже похрапывали оба и на пару.

Так вот в тот день я трудился над устройством, которое сквашивало. бы сливки для сливочного печенья. Материалов под рукой, в общем-то, было не много. Так, старые сани да несколько кусков проволоки, — да тут ничего особенного и не надобно было. Как раз я нацеливал верхний конец проволоки точно на норд-норд-ост, когда явилось мне видение пары клетчатых штанин, прущих по лесу.

Это был дядюшка Лем. Я слышал, как он думает. «Меня нет! — громко сказал он словами в своей Голове. — Давай, трудись дальше, Сонк. Меня нет на целую милю вокруг тебя. Ты же знаешь, твой дядюшка Лем славный парень и не станет тебе лгать. Уж не думаешь ли ты, Сонки, мальчик, что я собираюсь тебя облапошить?»

«Как пить дать, — подумал я в ответ, — если только сможешь. Так что там у тебя, дядюшка Лем?»

Тут он замедлил свой шаг и начал меня обхаживать и так и эдак.

«Да видишь ли, я просто подумал, что твоя Ма обрадуется, набредя на место, где прорва черники, — думал он мне, с невиннейшим видом пиная ногой камушек. — Если кто-нибудь спросит, отвечай, что в глаза меня не видел. Ведь это правда. Ты же меня не видишь?»

«Дядя Лем, — громко подумал я, — я дал Ма честное-пречестное слово, что глаз с тебя не спущу, если ты здесь появишься, после того последнего случая, когда ты стянул…»

«Ну, ну, мальчик, — дядюшка Лем быстро перебил мою мысль, — кто старое помянет, тому глаз вон».

«Ты ведь не откажешь своему старому другу Сонку, дядюшка Лем, — подумал я, ловя его на слове, одновременно кладя последний виток проволоки на бегунок. — Так что, будь добр, подожди пока сквашу я эти сливки, а потом мы с тобой пойдем куда захочешь».

Меж кустов мелькнули клетчатые штаны и вот он, наконец, вышел на открытое место и одарил меня смиренно-виноватой улыбкой. Славный маленький толстячок, дядюшка Лем. Человек он хороший, только вот слишком уж внушаемый. Любой, кому не лень, может внушить ему все, что только ни пожелает. Вот и приходится присматривать за ним.

— Как дела? — спросил он меня, глядя на мое изобретение. — Гоняешь маленьких зверюшек до седьмого пота?

— Что ты, дядюшка Лем, — сказал я. — Ты же прекрасно знаешь, что это не так. Чего-чего, а жестокости по отношению к бессловесным тварям я не выношу. Они и так работают изо всех сил, заставляя сливки прокисать. А уж такие крохотулечки, что иногда прям слеза наворачивается, как посмотришь на них. Их даже не разглядишь, как следует. Такие крошки, что глаза собираются в кучку, как глядишь, да так потом и остаются. Па говорит, что они, эта, одноклеточные растения. Какие они растения! Слишком уж они маленькие.

— Маленькие да удаленькие, — сказал дядюшка Лем. — А как эта штука у тебя работает?

— Вот это приспособление, — я был очень горд собой, — сунет сливки в следующую неделю. При такой погоде они здесь будут скисать дня два, не меньше. Зато на будущей неделе пусть они себе стоят сколько угодно, пока не скиснет. Затем я доставляю их обратно — рраз — и все готово. — Я установил крынку на салазки.

— В жизни не видел такой бездарной настройки, — сказал, подходя, дядюшка Лем. — Надо вот так, — он согнул два проволочных конца крестом. — Сливки как пить дать скиснут во время грозы в следующий четверг. Давай, Сонк!

Я отправил крынку в следующий четверг. Когда она вернулась, простокваша, понятное дело, вышла такая, что по ней могла бегать мышь. По краю крынки полз шершень из следующей недели. Дай, думаю, сгоню. Это была моя ошибка. Я осознал ее, едва коснулся крынки. Ну и задница же этот дядюшка Лем!

Он кинулся назад в кусты, визжа от радости, в восторге от своей выдумки.

— Я снова нагрел тебя, мелочь вонючая, — крикнул он мне. — Пойду посмотрю, как твой палец торчит посреди той недели!

И как я сразу не догадался. Это же была временная распорка. Когда он согнул проволоки, он и думать не думал о какой-то там грозе в будущий четверг, он попросту устроил временное короткое замыкание. Мне понадобилось минут десять, чтобы вытащить палец из будущей недели и все из-за этой Инерции, так ее зовут. Когда вы балуетесь со временем, непременно нужно держать ухо востро, иначе эта Инерция тут как тут. На редкость приставучая. Я, по правде говоря, не очень-то понимаю, что это такое. Я же еще, извините, не взрослый. Дядюшка Лем говорит, что уже успел забыть больше, чем я вообще знаю.

Кстати о нем. Дядюшка Лем уже почти скрылся из виду, когда я наконец освободился. Вне себя от ярости я бросился за ним. Поверите, я готов был убить его на месте. Я побежал за ним, как есть, не успев даже переодеться по-людски в одежду. Дядюшка-то передо мной бежал весь из себя расфуфыренный. Не иначе собрался куда-нибудь искать себе приключений на голову.

Однако же знает кошка, чье мясо съела. Дядюшка Лем, похоже, начал раскаиваться в содеянном. Я догонял, и навстречу мне неслись обрывки его мыслей, шлейф которых тянулся за ним. Мысли были вроде таких:

«Ох… и зачем я в это ввязался… Небеса, помогите мне, если Дед пронюхает о чем-нибудь… чтоб этим Пу пусто было… так дать себя околпачить!.. Ох… бедный, наивный Сонк, такая чистая душа… Никому… Никогда… Никакого вреда… А я… я…

Этот Сонк, он слишком мал для своих штанов… Ха-ха-ха… Ох, ну да ничего, бедный мой мальчик, все утрясется… Лемюэль, Лемюэль, ты заслуживаешь лучшей доли… Дед ничего не узнает».

А я все бежал за ним. Сперва его клетчатые брюки мелькали меж деревьев передо мной, затем я потерял его из виду. Вновь увидел я дядюшку Лема, когда он уже спустился с холма и пер через лужайки, где обычно пикники устраивают. Ну те, которые сразу за городом. Со всего разгона дядюшка Лем влетел в помещение железнодорожной кассы, держа в руке серебряный испанский дублон, который стырил из дедова сундука.

Меня совершенно не удивило, что он просит билет до столицы штата. Пусть, думаю, считает, что я отстал. А дядюшка тем временем яростно препирался с кассиром, потом залез в карман штанов и вынул серебряный доллар. Тот, в кассе, вроде как поуспокоился.