Детский сад

Ее как будто наполнили чем-то изнутри до отказа — так что оставалось только лопнуть. Та клеточка плоти, на которой она была отпечатана, начала страшно болеть. Все в ней разом расширилось, растянулось и затрещало, как от статического электричества. Милена поняла, что по-прежнему состоит из плоти: иначе с чего бы она испытывала такую боль.

Слов не было. Сквозь нее молнией шарахнул разряд информации. Хотя скорее не разряд, а волна: тяжелая и тягучая как ртуть, катящаяся с такой скоростью, что вынести ее удар было практически невозможно. Волна, обрушившись на Милену, заполнила ее, захватила ее всю, пригибая своей тяжестью.

Милена мгновенно поняла, что Консенсусу нельзя возражать. Его невозможно обмануть: он чувствует ее насквозь. Он знал, что Милена ненавидит его. Но он в ней нуждался. Так что у нее был выбор.

Она была не в Верхней Палате. Она находилась в Нижней, с малолетками. Если она желает, чтобы ею пользовались, она будет жить. Если нет, ее оставят в Нижней Палате. Матрицы в Нижней Палате остаются живыми лишь до тех пор, пока живы оригиналы. После смерти оригиналов их просто стирают.

Милене суждено было умереть.

Ей была передана диаграмма. Перед Миленой опять предстал портрет гигантской, астрономических размеров головы, взывающей из космоса. От нее во всех направлениях расходился свет. Голова ждала ответа из космической бездны.

Милена знала, что ей была уготована участь посланницы, несущей облик Консенсуса тому, Другому. «Ангел, — произнес Консенсус. — Ты могла бы стать Ангелом». Ответ у Милены был готов. Просто она не могла произнести его вслух.

Она завозилась, словно пытаясь отсутствующими руками нащупать стены своего узилища. Не имея глаз, пыталась смотреть; не имея ушей, силилась расслышать звук собственного голоса. Для этого нужны как минимум голосовые связки, а у нее их не было. Она пыталась нащупать контуры собственного существа, найти какое-то воплощение своей живой, не погасшей пока сущности. Пыталась найти способ сказать «нет». «Нет» означает независимость. Милена была ее лишена.

Чувствовалось, что Консенсус устал. Он словно бы обнаружил в себе какую-то ничтожную частицу, которая смеет упрямиться, отказываясь выполнить некое рутинное, но вместе с тем необходимое задание.

Слов опять же не последовало. Была лишь несокрушимая воля, неиссякаемая и запредельно чуждая мысль.

Что ж, тогда ей предстоит стать Составляющей.

Милена вспомнила Ангела Боба. У него была какая-то безмолвная тень, ученый по имени Джордж. Вспомнился этот слабо различимый призрак; молчаливый довесок, используемый лишь как резервуар свободной памяти, но без всяких функций — он не мог ничего сказать и не мог ничего сделать. Вот и ей предстоит сделаться тенью — какой была для нее Хэзер, каким у Боба был Джордж. Уподобиться вирусам — этим полуживым, плавающим в чужом мозгу, не сознающим себя амебам.

«Нет!» — все же удалось ей выдавить из себя отчаянный вопль сопротивления.

Запас времени у этого исполина был фактически неограничен; но транжирить его попусту он все равно не любил. Если Милена говорит «нет», значит, она остается здесь, внизу, и будет стерта, за исключением лишь той ее части, что нужна Консенсусу.

Ему нужна ее способность к воображению. Ее уникальное свойство представлять двадцать два миллиарда роз, по одной на каждую заточенную в Консенсусе душу, и еще по одной на каждого из тех детей, что пока не считаны. Милене будет поручено представлять Консенсус, всю его грандиозную совокупность, и нести этот образ к звездам. Она сделается носительницей посланий вроде Джекоба — инструментом, емкостью для заполнения. Хотя, пожалуй, еще скромнее. Джекоб хотя бы мог ходить и разговаривать. Ее же просто урежут до элементарного резервуара памяти, черепной коробки для чужих мозгов.

Подобно громоздкому киту, с величавой медлительностью хлопнувшему напоследок хвостом по мутной, нехотя колыхнувшейся водной толще, Консенсус переключил свое внимание с Милены куда-то в другое место. Почувствовалось, как он отстранил мощь своего присутствия, отчего Милена опала, как пустая перчатка; воспоминание, задвинутое на такую глубину, что извлечь ее оттуда не предвидится уже никогда.

И когда плыл этот кит, из илистых глубин стайками рыбок взметались сонмы душ, разбуженные его присутствием. Последовала цепь ударных волн от внезапных всплесков активности, и целые структуры душ ненадолго пробуждались, вспыхивая неистовой радостью оттого, что им позволено очнуться, приобщиться к жизни, ставшей для них не более чем далеким воспоминанием. Импульсы взвивались, как стрелы фейерверка — метеорами, со свистом, — и, мелькнув, снова гасли.

И пока Корона Мира уводила свою громаду, Милена уловила ее очертания. Она ощутила каркас, умещающий в себе пятнадцать миллиардов дремлющих душ. Ощутила, что Короны разбросаны по миру, связанные между собой, подобно колоссальных размеров грибнице. И почувствовала, что Консенсус… боится. Консенсус состоял из плоти, а плоть боялась умереть.

Страх — вот что двигало им. Страх заставлял Консенсус нуждаться в Милене для его межгалактической миссии. Страх заставлял его желать любви Милены. Страх делал его опасным.

Милена-матрица ощущала, как новый ум у нее пустеет, наливается сонливостью. «Я свой выбор сделала, — подумала она. — Боролась как могла. И не испугалась». Она чувствовала вокруг себя лес. Это был лес из детей, пойманных и запертых. Вот уж поистине Детский Сад. Оранжерея, где каждый цветок — забытое личико; бутон, ненадолго расцветший и сомкнувшийся вновь.

Консенсус был структурой, каркасом в такой же степени, в какой им была она, Милена. Он был воплощением логики — таким же, как время и деньги или стихосложение. Таким же, как рождение и смерть, капитализм или социализм.

Консенсус существует всегда и во всем. Мы всегда делаем то, чего он от нас хочет, потому что являемся его частью, так же как он — нашей. Мы запечатлены в нем, вмурованы в него, а потому подчиняемся логике. Мы рождаемся и нуждаемся в пище; нас бросают на произвол судьбы, и мы вынуждены выживать так, как можем. Мы подчиняемся логике любви и секса; здоровья и болезни старения; младенчества и смерти. Если мы покидаем одну тюрьму, одну структуру, то переходим в другую. Если создаем новую, то заточаем в нее своих детей. Мы всегда боролись за то, чтобы уйти от Консенсуса, но в итоге всегда оказывалось, что мы исполняем его волю. Мы боремся и подчиняемся одновременно, едины в двух смыслах.

Милена слушала гаснущие в отдалении крики детей.

«Я пыталась им помочь», — думала она сквозь густеющую дымку сна.

«А сейчас я умру. Вот ведь как: я уже давно ждала этого момента. Так ждала, что никакого потрясения смерть уже не вызывает. Я несвободна, и свободной никогда не была, но удивления от смерти у меня тоже нет».

И тут откуда-то донеслась музыка.

Тихо, словно издалека. Созданная воображением музыка, приходящая к ней на волнах мысли. С томительной, горьковатой нежностью. Музыка была словами, превращенными в ноты.

Это была неисполненная музыка Третьей Книги, когда Данте вслед за Беатриче ступает в Рай.

Это была матрица Ролфы, тихонько поющая в полусне. Даже Ролфа оказалась ввергнута, как в клетку, в логику и выполняла ее волю. Милена как будто засыпала под колыбельную в объятиях Ролфы.

Правда, у самой Милены в короне — то есть в голове — еще слегка покалывало. Где-то за пределами этого конкретного Консенсуса все еще теплилась жизнь в Милене Шибуш.

МИЛЕНА УМИРАЮЩАЯ ЛЕЖАЛА на полу Зала Считывания, сжимая у себя на шее распятие. Никак не получалось порвать цепочку и передать крестик Майку. Она знала, что он где-то здесь, рядом, но не могла его видеть. В сознание она приходила — как и уходила из него — под удары пульса, которые усиливал вставленный в ухо тахометр. И только сейчас она вспомнила, что надо еще и дышать.