Детский сад

Ox, lato, ox, mami, как может то, что было близким, стать вдруг таким недосягаемо далеким? Неужели жизнь растаскивает нас по частям настолько, что мы перестаем быть сами собой? А тогда — было ли оно все в действительности? И если да, то как оно вдруг истаяло, растворилось? И как, каким образом возникло снова, но уже в другом месте?»

Милена вспоминала детство.

Как она в чьем-то доме лущит миндаль. «Любящая, Любящая!» — то и дело дружелюбно поддразнивали ее. Миндалины надо было выуживать из красной керамической чашки с остывшим кипятком, так что они были горячеватые. Милена надавливала обоими большими пальцами, пока из бежевой скорлупки волшебным образом сам собой не выскакивал орех.

Была Пасха. Вместе с другими детьми Милена со смехом резвилась в большом солнечном саду, где детям дано было задание ножницами срезать шишечки и цветки у молодого лука. Там же в саду была привязана смирная лошаденка, которая теплыми мягкими губами осторожно, словно в поцелуе, забирала у детей с ладоней те самые шишечки-цветки. У Милены прикосновение губ той лошадки вызывало сладостную оторопь — у нее даже дыхание останавливалось от восторга. А потом они нашли божьих коровок и стали собирать их в миску, наложив туда травы. А в одной из комнат огромного старого заброшенного дома, в котором раньше был склад, девочки сделали тайную комнату из ящиков и коробок. Туда они поставили игрушечное пианино. Тайную комнату пришлось оборонять от набегов мальчишек; схватки проходили под бренчанье клавиш. Милене, помнится, удалось тогда побороть одного мальчика. Она одолела его в честном поединке и визжала от дикого восторга.

Милена вспоминала лица забытых друзей детства. Там была девочка в розовом платьице, с миндалевидными глазами и красивыми черными косами, перехваченными лентой. Была еще голубоглазая София с каштановыми волосами и какой-то мальчик-тихоня — помладше и слабее девочек, но не нытик, — который с молчаливым упорством все штурмовал и штурмовал их замок. Милене тогда защемили дверью руку, и она разревелась и убежала за утешением к взрослым; но не успела боль утихнуть, как она опять со смехом унеслась в сад, где уже шла игра в пятнашки, и с удовольствием присоединилась к общей беготне.

«Я была счастлива.

А Англия мне так и не стала домом. Я никогда не чувствовала себя англичанкой, никогда не ощущала себя в ней так, как они. Я знаю их язык, но не чувствую его сердцем. Я не плачу по-английски, и по-английски не смеюсь, и не занимаюсь любовью по-английски. Люди мне кажутся пустыми или жестокими, простоватыми или чопорными, излишне мягкими или, наоборот, черствыми, но до меня никак не доходит их истинная суть. И часто у меня не получается что-то правильно сделать или сказать потому, что там, внутри, у меня другая морфология. Не то чтобы что она неправильная. Она у меня чешская».

Милена вспоминала, как развивались дальше события в тот день, когда она возвращалась с родителями домой, на холм. В той самой церкви с куполом была праздничная пасхальная служба с крестным ходом, и девочку нарядили в белое платьице с прикрепленными крылышками из блестящей фольги. Сейчас девочка вместе с родителями взбиралась по склону, ведущему от деревни к их нагретому солнцем дому из известняка. Шли уже долго. Тропа петляла через сумрачный лес. Одетая ангелочком девочка держалась за руки отца и матери; задумчиво приподняв круглое пурпурное личико.

И тут она взглянула на Милену.

«Она видит меня, — поняла Милена Вспоминающая. — А я ее».

Отец потянул было ребенка за собой, но девочка уперлась. И не отрываясь хмуро смотрела на Милену, на эту странную, внушающую тревожное предчувствие согбенную фигуру.

«Я помню это!» — поймала себя на мысли Милена-взрослая.

И вспомнила, как она смотрит во все глаза на взявшуюся словно из ниоткуда старуху с увядшей пожелтевшей кожей, обтягивающей хрупкие кости. Старуха была лысой, если не считать отдельных прядей-паутинок. Ребенок взирал на нее с немым ужасом, безотчетным и вместе с тем обоснованным, как будто этот призрак был как-то связан с ее будущим.

Время замерло. Мировая ось вращалась вокруг неподвижной точки, где стояла Милена — та, что в начале, и та, что в конце.

Милена-взрослая опустилась под раскидистым деревом, видимо, чтобы отдышаться, и замерла в пятнах утратившего вдруг подвижность солнечного света. Мир на мгновение словно застыл.

— У тебя есть время? — обратилась к ребенку взрослая. Ей мучительно хотелось поговорить с ней, предостеречь.

Ребенок не понимал английской речи. «Да что ж это я — конечно она не понимает!» — спохватилась взрослая, прикрывая себе лицо рукой. Она силилась вспомнить какие-нибудь слова на чешском. Хотелось как можно скорее предостеречь, оградить, защитить эту девочку. Предостеречь — от чего? От жизни? Смерти? От того отъезда из дома? Ребенок озадаченно насупился.

— Будь счастлива, — прокашляла взрослая, которой мир больше не принадлежал. Порывшись наспех в запасе иностранных слов, она, как назло, выбрала не тот язык: «Soyez content».

Девочка потянула отца за рукав, и время возобновило свой ход.

«Задержись, хоть на минутку! — в отчаянии глядела ей вслед взрослая. — Не торопись уходить, ведь это навсегда. Твой отец умрет, а вслед за ним и мать, и ты утратишь весь этот мир! И потеряешь себя!»

Милена Вспоминающая видела лишь старое, изможденное лицо, в немом отчаянии пытающееся донести до ребенка что-то, что, скорее всего, понять невозможно, да и не нужно.

«Любящая» отвернулась и снова потянула за рукав отца, на этот раз игриво: «А ну, кто первый добежит до верха?» Отец рассмеялся и, схватив дочку, подбросил в воздух. Девочка взвизгнула с веселым ужасом и была аккуратно опущена на ноги. Вместе с родителями она двинулась дальше по лесистому склону, по прогалинам света и тени.

«Впрочем, назвать ее заблудшей, когда она пройдет свою земную жизнь до середины, тоже нельзя, — рассудила Милена Вспоминающая. — Взять хотя бы это начало: и лес полон света, и путь достаточно прямой».

Ребенок на ходу обернулся и посмотрел на нее. И, судя по его лицу, понял больше, чем она сама могла выразить словами.

«Призрак, уходи, — говорило это лицо. — Ты со мной сейчас не имеешь ничего общего. Ты думаешь, Призрак, что только потому, что ты уже в конце, а я еще в начале, ты представляешь собой нечто большее, чем я?»

На застывшей оси кружащегося мира перед Миленой предстало все ее прошлое. Она вспоминала Детский сад в день знакомства с Роуз Эллой. Вспоминала цветы из света, что она ткала в тот день, когда стояла в комнате у Троун Маккартни. Вспоминала величавую панораму Земли за окнами Пузыря; и Архиепископский парк; и тростник, окаймляющий бронзовую гладь предзакатного Болота. Вспоминала языки огня, лижущие руки Троун. Неужели что-то из этого может действительно превзойти по важности идиллическую картину: дитя, бодро шагающее между матерью и отцом вверх по лесистому склону в другой стране?

И МИЛЕНА ВНОВЬ ОЧНУЛАСЬ на упругом теплом полу Зала Считывания.

— Опять ты за свое, — упрекала ее Рут. — Я же говорила: не брыкайся.

— Брыкаюсь — значит, живу, — пробормотала Милена.

— У них никак не выходит то, чего им нужно.

«Ах вот оно что. Им нужна Ролфа».

— Ты понимаешь, матрица не имеет законченного вида!

В помещение вполз Майк Стоун.

— Пора прекратить все это, — взмолился он. — Моя жена больна!

«Мы делаемся старше, и с возрастом теряем себя, — размышляла Милена. — Зачем я вернула рак? Чтобы люди опять могли стареть?» Она подумала о Гортензии Пэтель с ее постоянными переломами из-за недостатка кальция в костях: издержки возраста. Она подумала о детях, беспечно резвившихся в том большом саду, вспомнила их самозабвенно счастливые лица. Они там, в Чехии. Им сейчас примерно столько же, сколько и ей, — по двадцать с небольшим. Но в отличие от нее они не умрут молодыми.

«Зачем я вообще это сделала?»

Рут торопливо подошла к Майку Стоуну.