Черная неделя Ивана Петровича

Душа Ивана Петровича отчасти воспарила. На завод можно было не спешить — часок-другой наверняка оставался.

Крабов позавтракал остатками семейных запасов и решил немедленно идти в гастроном. В холодильнике воцарился прохладный космический вакуум. А полноценную жизнь следовало еще завоевывать, причем не позднее сегодняшнего вечера. И все дальнейшие размышления Ивана Петровича так или иначе связывались с планами стратегического маневрирования на тещиной территории.

И в этом вроде бы до предела насыщенном течении событий случилось с Иваном Петровичем нечто выдающееся.

Отоварившись в гастрономе бутылкой пива, хлебом и плавлеными сырками, он немного постоял за сосисками, но махнул рукой — долго. У кассы, где сидела Светочка, Иван Петрович выяснил, что кавалер ее окончательно бросил, а из одолженных сорока трех рублей вернул пока меньше половины, что грузчик Серега не дает ей теперь прохода, пристает с глупостями, но на его вечно подградусную физиономию смотреть противно. Обдумывая положение Светланы в социологическом аспекте, Крабов стал спускаться по ступенькам.

На последней ступеньке стояла девушка — в общем, довольно миловидное создание в красном беретике, — стояла и как-то неопределенно оглядывалась по сторонам. Проходя мимо, Крабов уловил поток простых мыслей, которые нетрудно было разгадать и без всякой телепатии.

Кто бы помог доволочь эту сумищу до остановки? Никто ведь не поможет. Хоть бы кругломорденький полюбезничал…

Что-то несвоевременное словно толкнуло Ивана Петровича под язык. Он подскочил к миловидной девушке и совсем не своим, разбитным тоном предложил:

— Хотите, помогу? Грешно ведь такими ручками таскать такие сумки…

Девушка, разумеется, удивились, и, разумеется, в глазах ее на мгновение вспыхнул огонек протеста. Но, видимо, Иван Петрович представлял собой достаточно безобидный тип приставалы — из тех, на которых воду возят, и поэтому девушка тихо ответила:

— Пожалуйста, если можете.

Сумка оказалась на самом деле не из легких, и жалкая авоська Ивана Петровича не могла составить ей никакого заметного противовеса. Отступать было поздно, тем более, что коммуникабельность миловидного создания стремительно возрастала.

— Это я тетушке везу, — защебетала она, — а другой ее племянник, но не мой родной брат, здесь работает. А вам не тяжело? А хотите, я вам палочку сухой колбасы устрою?

«У тетушки свадьба или просто зверский аппетит, — подумал Крабов, когда в полусотне метров от остановки автобуса ему безудержно захотелось бросить сумку. — Что я творю? Вместо того, чтобы сидеть на работе, разгуливаю с девчонкой, у которой наверняка есть парень — не мне чета. Ну и глупости, ну и глупости…»

Однако он героически довел девчонку до остановки и внезапно (уж не было ли замешано здесь его расщепенство?) спросил ее насчет свободного времени. Сразу же выяснилось, что у Лены — именно так ее звали — время есть, например, завтра она с удовольствием сходила бы на новый фильм в «Октябрь».

Легкая победа удивляет нас не меньше самого тяжкого поражения. Удивлению Ивана Петровича не дал развиться в неограниченное чувство восторга лишь подошедший автобус.

«Без десяти шесть у „Октября“, без десяти шесть у „Октября“, — ликовал он по пути домой, радостно помахивая авоськой. — Ай да Ванька, ай да молодец!» Бутерброд со стаканом пива привел его в отличную форму, только зеркало в прихожей немного охладило вопросом:

— Зачем ты ей нужен?

Впрочем, Иван Петрович был уверен, что вопрос прозвучал откуда-то изнутри, и, если он даже угадал мысли зеркала, все равно это были мысли отраженные, то есть его собственные сомнения. А сомнения — основа всякого познания. Уж в это — во что, во что, но в это! — Иван Петрович верил безгранично. Потому неделикатность зеркала не слишком его обидела. Да и обижаться было некогда и не на кого.

На заводе Иван Петрович узнал, что анкеты уже готовы. Предприятие вообще славилось всевозможной досрочностью, так что удивляться досрочному заполнению анкеток никак не приходилось.

Остальную часть рабочего дня Иван Петрович посвятил подготовке бумаг к машинной обработке, и чувствовал он себя крайне легко и даже весело.

Только к семнадцати ноль-ноль настроение слегка поползло вниз — Иван Петрович понял, что поход к теще стал близкой неизбежностью.

Теща Крабова, Софья Сергеевна, была человеком бесспорно могучим — из тех, что гибнут зазря в круговерти мелких семейных заварушек или в многообразии профкомовских конфликтов. Ей следовало бы возглавлять клан Алой или Белой розы, на худой конец, руководить работой небольшого райисполкома. При таком истинном масштабе личности прокрустово ложе скромной учительской должности оказывало на Софью Сергеевну странное деформирующее действие. Это ложе, упаси бог, не лишало Софью Сергеевну головы или конечностей, но, подобно всякому слишком тесному вместилищу, оставляло уйму потеков и натертостей, а в слабых местах и само трещало по всем швам.

Неудовлетворенные административные способности Софьи Сергеевны своеобразно спроецировались на ее семью. Семья эта долгое время ходила по струнке и слыла образцовой. Но в какой-то момент супруг Софьи Сергеевны, несостоявшийся крабовский тесть, со струнки соскользнул и смылся неведомо куда и с кем, а ее старший сын наглухо засел где-то на Севере и более чем на три дня в период отпуска у строгой своей матери не задерживался.

Такая предательская политика ближайшей родни привела к естественной, но весьма опасной ориентации тещи, ибо вся ее деятельная душа сконцентрировалась на воспитании семейства своей дочери. Образовавшуюся систему проще всего было бы назвать протекторатом, но боюсь, что эта аналогия ни в коей мере не отразит истинного могущества Софьи Сергеевны и ее реальных полномочий. Коротко говоря, она непрерывно желала добра своей Аннушке, причем в таком объеме, что все это добро уже не умещалось в сознании Ивана Петровича.

Софья Сергеевна никогда не вмешивалась в мелочи, и в этом смысле она относилась к редкому типу тещ, заслуживающих самых высоких похвал. Но в принципиальных вопросах она всегда оказывалась на уровне, недостижимом для скромной логики Крабова. А к кругу принципиальных вопросов могло быть причислено многое, и нередко Ивану Петровичу мерещилось, что радиус этого круга все быстрей стремится к бесконечности.

Сказанного более чем достаточно, чтобы оценить всю глубину переживаний Крабова в тот момент, когда он позвонил у порога тещиной квартиры. Софья Сергеевна открыла ему дверь, прошила тридцатисекундным пронзительно-испытующим взглядом и со вздохом сказала:

— Заходи, Ваня, заходи, хорошо, что ты появился.

Иван Петрович скинул плащ и бочком протиснулся в зал как раз в тот момент, когда хлопнула дверь смежной комнаты и из-за нее донеслось недовольное повизгивание Игорька и резкий шепот Анны. По экрану вмиг осиротевшего телевизора бежали какие-то любопытные кадры, одновременно очевидные и невероятные.

— Безобразие какое! — гневно выговорила Софья Сергеевна, протискиваясь вслед за Крабовым. — Сколько раз Анюте твердила — Игорек к полдевятого должен быть в постели, а тут десятый час и никакого порядка.

Она прошла на кухню, зажгла огонь под чайником и гораздо спокойней позвала Крабова:

— Выключай, Ваня, машину и иди сюда, чаек пить будем.

Иван Петрович выключил телевизор, потом по-хозяйски пресек расход электроэнергии в солнцеобразной люстре и неспешно направился на свое традиционное место у кухонного окна, где ему обычно разрешалось выкурить сигаретку под более или менее краткую лекцию по семейной социологии.

— Брак, Ваня, — серьезная штука, — сразу же начала Софья Сергеевна, регулируя газ под чайником. — Я педагогикой занимаюсь больше лет, чем тебе по паспорту значится, и прямо скажу, жизнь прожить — не поле перейти. Человек, нетвердый в семье, никакого счастья иметь не может. И вообще, я честный трудовой путь до конца прошла и отдохнуть хочу. Так почему я вашими делами заниматься должна? Почему мне покоя нет, а?