Сирены Титана (сборник)

— Я здесь живу, это мой дом.

— У вас есть документы?

Я показал ему какой-то документ и сказал, что живу в мансарде.

— Так это из-за вас все эти неприятности? — Он не упрекал меня, ему было просто интересно.

— Если хотите.

— Удивляюсь, что вы вернулись сюда.

— Я скоро снова уйду.

— Я не могу приказать вам уйти. Я просто удивляюсь, что вы вернулись.

— Я могу подняться к себе?

— Это ваш дом. Никто не может вам запретить.

— Благодарю вас.

— Не благодарите меня. У нас свободная страна, и все одинаково находятся под защитой. — Он сказал это доброжелательно. Он давал мне урок гражданского права.

— Вот так и нужно управлять страной, — сказал я.

— Не знаю, смеетесь ли вы надо мной или нет, но это правда, — сказал полицейский.

— Я не смеюсь над вами, клянусь, что нет. — Мое клятвенное уверение удовлетворило его.

— Мой отец был убит на Иводзима [35].

— Сочувствую.

— Полагаю, что там погибли хорошие люди и с той, и с другой стороны.

— Думаю, что правда.

— Думаете, будет еще одна? — Что — еще одна?

— Еще одна война.

— Да, — сказал я.

— Я тоже так думаю, — сказал он. — Разве это не ад?

— Вы нашли верное слово, — сказал я.

— Что может сделать один человек?

— Каждый делает какую-то малость, — сказал я. — Вот и все.

Он тяжело вздохнул.

— И все это складывается. Люди не понимают. — Он покачал головой. — Что люди должны делать?

— Подчиняться законам, — сказал я.

— Они не хотят даже и этого делать, половина, во всяком случае. Я такое вижу, люди такое мне рассказывают. Иногда я просто падаю духом.

— Это с каждым бывает, — сказал я.

— Я думаю, это частично от химии, — сказал он.

— Что — это?

— Плохое настроение. Разве не обнаружено, что это часто бывает из-за химических препаратов?

— Не знаю.

— Я об этом читал. Это одно из открытий.

— Очень интересно.

— Человеку дают какие-то химикалии, и он сходит с ума. Вот над чем они работают. Может быть, все из-за химии.

— Вполне возможно.

— Может быть, это разные химикалии, которые люди едят в разных странах, заставляют их в разное время действовать по-разному.

— Я никогда раньше об этом не думал, — сказал я.

— Иначе почему люди так меняются? Мой брат был там, в Японии, и говорит, что японцы — приятнейшие люди, каких он когда-либо встречал, а ведь это японцы убили нашего отца! Вдумайтесь в это.

— Ладно.

— Это точно химикалии, верно ведь?

— Наверное, вы правы.

— Я уверен. Подумайте об этом хорошенько.

— Ладно.

— Я все время думаю о химикалиях. Иногда мне кажется, что мне снова надо пойти в школу и выяснить досконально все, что открыли насчет химикалиев.

— Думаю, вам так и надо поступить.

— Может быть, когда о химикалиях узнают еще больше — не будет ни полицейских, ни войн, ни сумасшедших домов, ни разводов, ни малолетних преступников, ни пьяниц, ни падших женщин, ничего такого.

— Это было бы прекрасно, — сказал я.

— Я думаю, это возможно.

— Я вам верю.

— На этом пути сейчас нет ничего невозможного, надо только работать — найти деньги, найти самых способных людей, создать четкую программу — и работать.

— Я — за, — сказал я.

— Посмотрите, как некоторые женщины просто сходят с ума каждый месяц. Выделяются какие-то химические вещества, и женщина уже не может вести себя иначе. Иногда после родов начинает выделяться какое-то химическое вещество, и женщина даже может убить ребенка. Это случилось в одном из соседних домов как раз на прошлой неделе.

— Какой ужас, — сказал я. — Я и не слышал.

— Самое противоестественное, что может сделать женщина, это убить собственного ребенка, но она это сделала. Какая-то химия в крови заставила ее поступить так, хотя она вовсе этого не хотела.

— Гм… гм, — сказал я.

— Хотите знать, что случилось с миром, — сказал он. — Химия — вот в чем собака зарыта.

Глава сорок вторая.

Ни голубя, ни завета…

Я поднялся в свою крысиную мансарду вверх по отделанной дубом и грубой лепкой спирали лестницы.

Обычно воздух на лестнице сохранял тоскливые запахи кухни, угольной пыли, испарений клозета, а сейчас он был свежим и холодным. Все окна в моей мансарде были разбиты. Все теплые газы с запахами жилья поднялись по лестничной клетке наверх и высвистали через мои окна, как сквозь вентиляционную трубу.

Воздух был чист.

Это ощущение, когда провонявшее старое здание внезапно оказывается открытым и зараженная атмосфера очищается, было мне хорошо знакомо. Я достаточно часто испытывал это в Берлине. Нас с Хельгой дважды разбомбили. Оба раза лестница осталась, и можно было вскарабкаться наверх.

Первый раз мы карабкались по ступенькам в свое жилье без крыши и окон, но тем не менее чудом уцелевшее внутри. В другой раз, поднимаясь по лестнице, мы внезапно оказались на холодном свежем воздухе двумя этажами ниже нашей бывшей квартиры.

Оба раза это было незабываемое ощущение — на верхней площадке разбитой лестницы под открытым небом.

Правда, это ощущение быстро пропадало, ведь, как всякая семья, мы любили наше жилье и нуждались в нем. Но все равно мы с Хельгой чувствовали себя, как Ной и его жена на горе Арарат.

Нет чувства приятней этого.

А затем снова начинали выть сирены воздушной тревоги, и мы осознавали, что мы обычные люди без голубя и без завета и что потоп далеко еще не кончился, а только начинается.

Я вспоминаю, как однажды мы с Хельгой спускались с разбитой лестничной площадки под открытым небом в бомбоубежище глубоко под землей, а наверху вокруг падали тяжелые бомбы. Они падали и падали, и казалось, это никогда не кончится.

И убежище было длинным и узким, как железнодорожный вагон, и было переполнено.

И там на скамье против нас с Хельгой сидели мужчина и женщина с тремя детьми. И женщина начала причитать, обращаясь к потолку, к бомбам, самолетам, к небу и к самому Господу Богу там, наверху.

Она начала тихо, не обращаясь ни к кому в убежище.

— Ну хорошо, — говорила она, — вот мы тут. Мы тут внизу. Слышим тебя над нами. Мы слышим, как ты гневаешься. — Голос ее вдруг перешел в крик. — Великий Боже, как ты гневаешься! — кричала она.

Ее муж — изможденный штатский с повязкой на глазу, со значком нацистского Союза учителей на лацкане, попытался ее предостеречь.

Но она не слышала его.

— Чего ты хочешь от нас? — обращалась она к потолку и ко всему, что было над ним. — Что мы должны делать? Скажи, и мы сделаем все, что ты хочешь!

Бомба разорвалась совсем рядом, с потолка посыпалась штукатурка, женщина с криком вскочила, и ее муж тоже.

— Мы сдаемся! Сдаемся! — завопила она. И чувство великого облегчения и радости отразилось на ее лице. — Остановись же! — вскричала она. Она рассмеялась. — С нас хватит! Все кончилось! — Она повернулась к детям с радостной вестью.

Муж ударил ее так, что она потеряла сознание.

Этот одноглазый учитель усадил ее на скамейку, прислонил к стене. Потом он обратился к находившемуся в убежище высокопоставленному лицу, как оказалось, вице-адмиралу.

— Она — женщина… истеричка, они все стали истеричками… Она так не думает… Она имеет Золотой орден материнства… — говорил он вице-адмиралу.

Вице-адмирал не удивился и не рассердился. Он не счел, что ему отвели неподходящую роль. Преисполненный чувства собственного достоинства, он дал этому человеку отпущение грехов.

— Все в порядке, — сказал он. — Это понятно. Не беспокойтесь.

Учитель пришел в восторг от системы, которая может простить слабость.

— Heil Hitler! — сказал он, кланяясь и пятясь назад.

— Heil Hitler! — ответил вице-адмирал.

Теперь учитель начал приводить в чувство жену. У него были хорошие вести — что она прощена, что все до одного поняли.