Детский сад

Данте в вышине задумчиво шел вдоль берега Темзы. У моста Хангерфорд он по ступеням спустился к воде и забрел в нее. Воды Темзы текли подобно истории. Теперь это была река Эвноя — та, что восстанавливает память о добре, содеянном душою при жизни; о ее усилиях любви.

Ниже по Маршем-стрит начали петь одну из песен Ролфы Певуны. К ним, не устояв, присоединились Жужелицы. Песня звучала на «собачьей латыни». Как вдруг где-то в самой чащобе Консенсуса открылся некий зев и тоже влился в общий хор:

«Нет, теперь уж точно не увидите», — усмехнулась мысленно Милена. И тут поверх всего этого многоголосья послышался еще один голос, поющий совершенно иную песню:

Голос был слабым и казался отдаленным. «Кто это?» — удивилась Милена. Сил повернуть голову и посмотреть не было. И тут до нее дошло: это же поет она сама. Песню Старого Лондона, которого больше нет. Нечто совершенно не связанное ни с шумным скандированием вокруг, ни с небесным хоралом в вышине. Она пела в память о «Летящем орле» и об уличных базарчиках; о толкающих пивные бочки кабатчиках и об ютящихся в древесных кронах скворцах; о ветшающих зданиях и о тяжелых, отороченных мохнатым плюмажем копытах ломовиков; о малолетних разносчиках кофе. Она пела о детях, о Берри; о глубокой старости, до которой им отныне суждено дожить.

Чувствовалось, как подрагивает похоронный паланкин, занося ее на язык Консенсуса. Сквозь мясистые стволы и путаницу листьев она еще раз взглянула вверх, на игру света. Весь мир был словно погружен в воду, чистую и полную жемчужных пузырьков. Воды Эвнои, памяти. Музыка Ролфы сплачивалась для заключительного удара. «Вот тот последний момент “Комедии”, что я застаю», — думала Милена. Тем не менее скучать она будет не по ней, и не по своему завидному посту, и не по Зверинцу или этому вот цирку.

Живой язык Консенсуса неспешно втягивал внутрь, и вместе с тем гасли звук и свет.

Но тишина оставалась.

Глава двадцатая

А дальше что? (Оркестр из призраков)

ДЕТЕЙ ПОД БЕЛЫМИ кирпичными сводами не было. Залы Считывания пустовали: не было слышно ни задорного пения, ни гитар, ни колокольчиков. Лишь приглушенная музыка «Комедии» — ее было слышно даже здесь — и резкий свет обнаженных электрических фонарей.

Милену опустили на пол. Она почувствовала запах пыли. Майка на его стуле поставили рядом. На коленях у него лежали цветы — цветы, которыми осыпали и Майка. Они посыпались с колен, стоило ему податься корпусом в сторону носилок.

— С тобой все в порядке? — спросил он нежно.

— Все замечательно, — ответила она.

«Боли нет. Все кружится, танцует, и все равно я не могу поверить. Все еще не могу поверить, что это со мной происходит. Что я умираю».

— Они хотят сделать тебя частью Верхней Палаты, — тихо сказал Майк. — Ты знаешь, что это означает?

Милена знала. Она не хотела этого и поэтому покачала головой. Майк решил, что она не знает.

— Это означает, что они сохранят твою матрицу, — сказал он, — слепок. Схему, которую можно считывать. Ее оставляют, чтобы при случае с ней консультироваться. То есть, когда ты умрешь, ты по-прежнему будешь оставаться частью Консенсуса.

— То есть, — Милена попыталась рассмеяться, но грудь стеснило, и вышло что-то вроде муторного кашля, — это значит, что я им все еще для чего-то нужна. А интересно, что тогда происходит с Нижней Палатой?

Вопрос был риторическим: Милена знала ответ. Майк Стоун этого себе не представлял и пожал плечами.

— Их там всех стирают, — объяснила ему Милена, — подчистую.

Шорох белого платья, валуны бедер. Рут. Милена улыбнулась и изнеможенно повела головой из стороны в сторону.

— Не было ль чего паранормального, мистер Стоун? — пробормотала Рут негромко, чтобы лишний раз не беспокоить Милену.

«Разве что вся моя жизнь, — усмехнулась про себя Милена. — Разве что гала-концерт в космосе, который не должен был быть создан женщиной, лишенной простого права умереть. Разве что тарелка с отбивными, которой не было. Или Лондон. Или недруг, пляшущий у тебя в глазах и насылающий морок. Или Ангелы с Херувимами, что общались со мной по линиям гравитации».

— Еще буквально пара секунд, и все готово, — бодро взялась за дело Рут, но опомнилась и изобразила печаль. Тем не менее надолго ее не хватило, и вот улыбка уже снова расцвела на ее лице.

— Ну как ты, лапка моя? — спросила Рут, беря Милену за руку. — Как ты тут, родненькая?

Широкая добродушная улыбка заставила Милену бледно улыбнуться в ответ.

— Да как-то не очень.

— Ты уже тут была и потому знаешь, что будет дальше, ведь так?

— Так, — соврала Милена.

— Ты увидишь все разом, всю свою жизнь.

«Как утопающий».

— Нет времени, кроме настоящего, — проговорила Милена.

Помимо настоящего, ничего уже и не оставалось.

— Я в чем-то ошибаюсь? — поинтересовалась Рут. Хотя сейчас это было уже не важно.

— Да ну, — отвечала Милена, ничего особо не утверждая и не отрицая.

— Но ты всегда будешь жить здесь. — Рут подняла руки вверх. Над ними, а также везде вокруг был Консенсус.

«От Консенсуса мне, видно, деваться некуда».

— И здесь. — Руг приложила руку к сердцу.

«Но не здесь», — подумала Милена о своем теле, лежащем на кирпичном полу.

— Я хочу свободы, — прошептала она.

Рут посмотрела на нее с любовью и жалостью. Обнадеживать ее не было смысла — впереди только боль и разочарование.

— Ну так, может, ты ее и получишь, — сказала она не совсем искренне и тронула Милену за руку. — Я сейчас, — и ушелестела.

Майк, выбравшись из своего чудо-стула, подобрался к Милене на четвереньках и склонился над ней, прямо как в той небесной опере.

— Я должен тебе что-то сказать, — заговорил он. — Я подхватил от тебя вирус. Рецептор превратился в передатчик. Я уловил тебя. Ты понимаешь? Ты теперь постоянно в моем мозгу. Как у тебя Хэзер.

«Как все-таки странно. Впечатление такое, будто я разбрасываю себя повсюду, как листву».

— Так вот откуда ты знаешь про Хэзер, — догадалась Милена. — Получается, ты действительно знал. И про те гобелены.

Ее удивляла слабость собственного голоса.

Майк кивнул.

— Хэзер не умрет! — воскликнула Милена с блаженством облегчения: Хэзер останется, не уйдет вместе с ней. — Передай ей от меня привет, — сказала она. — И обязательно скажи Элу, ладно? Пускай приходит к ней пообщаться.

— Я знаю о них, — торопился Майк. — И о Ролфе тоже знаю. Я теперь знаю все. — Он указал себе на виски. — Так что тебе не надо за меня волноваться. Если я тебя вообще как-то волную. Тю-ю!

Вот она, такая знакомая, типичная Ролфина усмешечка, с непременным пожиманием плечами.

— Одному мне не быть. Для общения у меня по-прежнему будешь ты. Я и ребенку о тебе расскажу, все-все. И ты тоже сможешь с ним разговаривать. Через меня. — Он улыбнулся со всей своей наивной искренностью. — Я как раз это имел в виду, когда впервые сказал, что хочу ребенка. «Никакого вреда не будет», — сказал я. И это правда. Ведь так? Видишь, это все правда.