Лучшая зарубежная научная фантастика

Макс отмахнулся от этого. Он достаточно долго проработал политическим комиссаром и сразу распознавал пропаганду.

— Торговать можно и в космосе. Я спрашивал об истинной причине.

Запах, витавший в воздухе, стал горько-сладким, затем исчез.

— Ты имеешь представление о том, насколько уникальны обитатели твоей планеты? — наконец, спросил старик. — Ваши поселенцы говорят на дюжине языков, происходят из враждующих стран, и все же они объединились ради единой цели — чтобы превратить в оазис эту пустыню, больше никому не нужную.

— Хуже всего то, что заканчивать работу они предоставили нам, — сказал Макс.

— Аминь, — пробормотал адареец с зеленой кожей.

— Мы пришли сюда не по своей воле, — продолжал старик, — но те, первые поселенцы прибыли на планету по собственному желанию, шансов выжить у них практически не было, и все же они не только выжили, но и процветают. Какая же нужна вера, чтобы творить подобные чудеса! Они образовывали живые цепочки, все — мужчины, женщины, дети — выуживая из моря пропитание…

— Я знаю историю, — перебил его Макс. — Можешь пропустить урок для начальной школы. Если, конечно, не хочешь создать бригаду верующих и передавать ведра по комнате.

Адареец пошевелился, обернулся к остальным; они склонили головы друг к другу, не говоря ни слова. Через несколько секунд он ответил:

— Мы хотим оказать почтение духу двадцатого века.

Для Макса это имело еще меньше смысла, чем все предыдущие разговоры. Да, его народ хотел повернуть время вспять и остаться в двадцатом веке, но адарейцы слишком далеко ушли от этого.

— Что? Ты имеешь в виду открытие двойной спирали, первые генетические исследования?

— И не только это, — ответил адареец. — Это был век великих политических перемен, век людей, подобных Махатме Ганди и Мартину Лютеру Кингу. Впервые в истории люди получили возможность без кровопролития состоять в оппозиции своему правительству; впервые они смогли заставить правительства измениться без применения силы. Двадцатый век — век истинной демократии, действенной, живой, всеобщей.

— Ух ты. — Макс оглядел тесный барак, узкие койки, истощенные тела. — А вот я всегда думал, что это век отравляющих газов и атомной бомбы, концлагерей и Гулага, век массовых убийств.

— Ты прав, — помолчав, произнес старик. — Но у нас есть выбор.

— Что-то я не вижу никакого выбора, — возразил Макс. — Значит, вы говорите, что прилетели сюда главным образом для того, чтобы осмотреть большой исторический аттракцион?

Высокий адареец с выступающими венами проворчал что-то.

— Это не… — начал старик.

— Вот он, — перебил его Макс, указывая на высокого адарейца. — Разве он не сказал, что все мы в конце концов утонем? Это не наш выбор и уж никак не развлечение.

— Я такого не говорил, — холодно возразил зеленый.

Старик, протянув руку, сжал щиколотку своего соседа.

— Мы по очереди поддерживаем друг друга на плаву, и поэтому идем ко дну не сразу.

— Как вам будет угодно, — сказал Макс.

Старик пошевелился и взял какой-то предмет, лежавший рядом с ним.

— Вот, — он протянул предмет Максу. — Ты плывешь уже месяц. Я выиграл пари. Думаю, ты заслужил одну из этих двух мисок супа.

Макс взял миску обеими руками, поднес к лицу. Пахло луком, картофелем и укропом.

Старик прикоснулся к тыльной стороне ладони Макса, затем направился к своей койке. Остальные адарейцы один за другим поднимались, и все они, прежде чем вернуться на место, прикасались к чужаку, — сжимали ему локоть, слегка хлопали по спине. Адареец с зеленой кожей встал последним, и только он не дотронулся до Макса.

— Я сказал тогда, что утонешь ты, — произнес он. — И продолжаю так считать.

Когда он отвернулся, Макс спросил:

— Как тебя зовут?

Адареец замер, стоя боком к Максу.

— У нас нет имен. Мы — дерьмо, свиньи, монстры. Ты что, не слушаешь, что говорят вокруг тебя?

— А ты никогда не слышал пословицу: «Те, кто не помнит своей истории, обречены повторять её»? [74]

Адареец остановился.

— Слышал.

— А те, кто помнит историю, обречены видеть, как приближается это повторение.

Адареец хмыкнул и пошел к своей кровати. Макс прикоснулся губами к краю миски и долго сидел так, наслаждаясь запахом еды. Снаружи в стены барака бил ветер, и песчинки стучали по металлической крыше, подобно тысячам крошечных ног.

Все остается по-прежнему, сказал себе Макс. Ему необходимо сохранять терпение и беречь силы, дождаться возможности изменить свое положение и воспользоваться ею. Когда придет его час, он сделает то же, что и Василий, то, что он должен сделать, и у него будет вода, еда и пара сапог.

Он медленно прихлебывал суп, и ему казалось, что его хватит на целую ночь, а когда суп кончился, Макс впервые за месяц почувствовал, что желудок его почти полон.

Шла неделя за неделей, и вот наступил День Переворота. На лугах и на склонах холмов сотни акров ила превращались в перегной быстрее, чем его успевали перевернуть и смешать с песком. Сорняки, самовольно выросшие на поле, вырывали с корнем и смешивали с компостом.

Лагерь пронизывали запахи разложения. От компостных куч несло фекалиями, на лугах воняло гниющими растениями, кровати, бараки и миски пахли ржавчиной, сами тела заключенных медленно разлагались. Но День Переворота был хуже всего; в этот день люди полностью погружались в разложение. Все обитатели лагеря медленно брели через болото, выстроившись в одну унылую цепочку, и перемешивали разлагавшуюся массу голыми руками. Капеллан сидел под зонтиком, время от времени протирая свои очки, и оповещал всех о своих планах по устройству на террасах садов и бескрайних полей.

— Здесь мы сделаем вот что! — орал он. — Мы покроем квадратный километр камней слоем почвы толщиной в один метр. Здесь вырастет самый удивительный, самый большой, самый прекрасный город на планете, прямо здесь, прямо на этом месте. Генерал Костиган лично сообщил мне о великой цели, которая стоит перед всеми нами.

Он все говорил и говорил в таком духе, пока плодородное поле не увеличилось в размере до четырех квадратных километров и не превратилось в новый Эдем. Но Макс слышал лишь имя Костигана — человека, который с радостью прикончил бы его при первой же возможности. Он опустил голову, словно это могло помочь ему спрятаться от Костигана, и продолжал набирать горсть за горстью сырого вонючего ила, пока грязь не облепила его целиком, и запах ее не просочился сквозь его кожу и не стал его частью.

В книгах и фильмах освоение планеты всегда изображали как некий подвиг, результат которого был заранее известен. Но на самом деле все делалось именно так, в грязи, в поту, с ломящей спиной. Кроме того, прекрасно известно, что планеты, как и люди, изо всех сил противятся переменам. Все обитатели Иисусалима могли умереть хоть завтра, а планета и не заметила бы этого. Год за годом она стирала бы следы их усилий и продолжала бы ползти по пути, избранному ею прежде.

— Эй, — прошептал кто-то рядом с Максом, отрывая его от размышлений. Макс, не поднимая головы, снова сунул руку в грязь.

— Эй, — раздалось снова. Голос принадлежал высокому зеленокожему адарейцу.

Макс сначала бросил быстрый взгляд на охранников. Начальник лагеря сделал перерыв в своей проповеди, встал и обмахивался шляпой. Охранники сгрудились у бочонка с водой. Макс обернулся к адарейцу.

Тот копался по локоть в грязи, перемешивая гниль и сорняки. Когда он вытащил руку, в ней была зажата крошечная желтая картофелина. Адареец оторвал ботву и засунул клубень за пазуху, показывая Максу, как это надо делать.

— Мы их посадили, — прошептал он, кивнув в сторону голого участка на склоне холма. — Отсюда вон до тех камней.

До Макса дошло: вероятно, он уже пропустил несколько картофелин, приняв их за камни. Он принялся с удвоенной энергией переворачивать перегной. Первую найденную картофелину он стиснул в ладони, словно золотой самородок. Озираясь исподлобья, он притворился, что вытирает лицо, и запихнул добычу в рот. Укусив картофелину, он почувствовал, что шатается зуб, поэтому продолжал пережевывать ее медленно, осторожно, пока не проглотил последний кусочек. Картофелина отдавала землей, на языке остался слой крахмала. Мередит обычно жарила картофель на оливковом масле со щепоткой соли и петрушкой; когда Макс попытался представить себе их кухню, перед ним возникло лишь какое-то туманное пятно.