Полет стажера

Несмотря на опоздание с отправлением в поход, Вельд подчеркнул: ранее определенный срок возвращения в лагерь остается неизменным. Он настоял на следующем порядке следования - первым иду я, затем Тингли Челл, а Виктор Горт замыкает шествие. Практиканту такой порядок показался (и, право, не без основания) обидным, он было запротестовал. Тогда Петр, вручив ему упомянутый бидон, веско заметил:

- Вам доверяется самое дорогое. Поэтому вас надо беречь.

И мы пошли.

Верно, повсюду на этой планете песок был одинаковый - противно-легко поддающийся под ногами, на таком не разбежишься. Все же по холодку шагалось неплохо. Когда мы наконец оглянулись, наша лежащая на боку ракета напоминала уже выброшенную пустую бутылку. Ровный шаг располагал к ровным, неторопливым, необязательным мыслям.

Сколько раз я пытался представить встречу с неведомым! И вот в самом деле ступаю по девственной поверхности неисследованной планеты... но, честно говоря, не только не испытываю какие-либо особые чувства - во мне даже нет сколько- нибудь повышенного интереса к окружающему. Почему? От недостатка воображения? Знали бы вы, с чем только я не встречался в мечтах о большом космосе!.. Может, слишком поглощен задачей, которую предстоит решить? Однако мы просто идем пока в намеченном направлении (между прочим, наугад выбранном) и будем идти так сорок минут, а потом изменим направление под углом в сорок пять градусов - и опять, опять, до встречи с водой... И все-таки, ведь каждый мой шаг - это первый шаг первого человека здесь! И что же? Да ничего особенного, только кислорода непривычно много и эти два солнца... Неужели же всегда так: необычное - категория воображаемая скорее, и эта мечта, реализуясь, разочаровывает тебя на каждом шагу действительной будничностью, и ты чувствуешь себя (прошу прощения за выспренность) соколом, павшим с высоты на манящий пестрый комок - дикую утку, однако нелепо ударившимся о неживую твердость искусной подделки? А может, это присущая человеку мудрая самосохранительная способность - очень быстро где бы то ни было нацеливаться на восприятие преимущественно обыденного, тем самым защищаясь от потрясения, которое неизбежно при контакте с неземным?..

Я шел, как альпинист, глядя под ноги, и неугомонный Тингли Челл, именно в силу своего неумения сосредоточиться, первый увидел воду.

- Ура! - заорал он мне в ухо. Раздосадованный, я сделал ему выговор - ни к чему поднимать шум в незнакомом месте. Но истинная причина моего неудовольствия была шита белыми нитками, и Практикант нахально ухмыльнулся во весь толстогубый рот.

Забыв об инструкции, мы, скользя по песку, сбежали к небольшой впадине, в центре которой темнел квадрат естественного колодца. Вокруг росла чахлая бледно-зеленая трава.

Воды было так мало, что, когда бидон наполнился до половины, на дне колодца осталась красная жижа... Удрученные, мы прилегли возле обманувшей надежду впадины - лениво обменивались репликами, безучастно оглядывались, расслабившись в коротком отдыхе.

Я увидел следы - точно такие же, как показанные ночью Вельдом, и не успел решить, сообщать ли об открытии спутникам. Тингли, сначала громко, затем сорвавшись на шепот, вскрикнул:

- Смотрите! Смотрите...

Я повернулся к Виктору Горту. Его на месте не было.

- Берите бидон и ждите там, - я показал Челлу на гребень холма, с которого он обнаружил воду. - Никуда ни шагу! - Практикант самолюбиво вздернул подбородок, но мне было не до церемоний. - Туда невозможно подойти незамеченным, - бросил я через плечо, уже на бегу по хорошо различимым следам голографа.

Мне недолго пришлось искать его. Он лежал ничком, вытянув перед собой руки, прижавшись щекой к песку, и был, несомненно, без сознания. Но прежде чем броситься на помощь, я целую минуту стоял потрясенный.

Плоская, диаметром метров десять-двенадцать, ложбинка, где находился неподвижный Горт, была сплошь покрыта невиданными цветами. Величиной с большую грампластинку, они напоминали ромашки, только с аспидно-черными лепестками. Вероятно, этот цвет и вызвал ассоциацию с примитивной предшественницей звукокристаллов, которую я видел в музее древних искусств и даже слушал записанную на ней музыку Шопена. Многочисленные лепестки находили один на другой краями, образуя черный матовый круг, изрезанный радиальными линиями. Там, где у натуральной ромашки желтеют плотно пригнанные тычинки, в лучах светил, поднявшихся уже довольно высоко, ярко сверкала выпуклая изумрудная полусфера. Будь я сейчас в нашем университетском саду, мне все равно было бы достаточно взгляда, чтобы убедиться в неземном происхождении цветов. Тем не менее, еще сильнее поражал резкий контраст между этими растениями - да и не ошибся ли я, назвав их "цветами"? - и угрюмым однообразием кирпично- красной пустыни.

Стряхнув оцепенение, я бросился к Художнику, приподнял его голову, плечи... Они тяжело, безвольно падали на песок. С трудом оторвав Виктора от земли, я понес его в сторону колодца.

Было душно. Ноги налились тяжестью. Из глубины желтых солнц проступала вязкая краснота - отвратительное сочетание, вызывающее образ разбитого яйца, в котором вы обнаружили следы формирующегося зародыша. Мягкие молоточки дробно стучали в затылок. Повинуясь неясному импульсу, я оглянулся. Цветы шевелились!

Мелкая непрерывная рябь бежала по узким аспидным лепесткам-секторам; так утренний ветерок волнует траву. Но ветра не было. Цветы словно дышали, и дыхание учащалось. Мне почудилось - изумрудные полусферы стали ярче. Что-то тускло блеснуло в темном пространстве между двумя "ромашками". Камера-альбом, с которой Горт не разлучался. Должно быть, увлекся съемкой и... Что "и"?

Последним усилием я выбрался с этой чертовой поляны, уложил голографа на спину, шагнул обратно, чтобы подобрать аппарат, - и уткнулся в незримую стену. Цветы не подпускали меня к себе! Я рванулся вперед изо всех сил, готовый в прыжке упасть на руки... Подошвы оторвались от земли - и на доли секунды я повис в воздухе почти горизонтально. Невидимая стена была непробиваема.

Теперь лепестки дрожали истерической дрожью. Нечем стало дышать. Никакого особого запаха я не различал - только ставший уже привычным запах нагретого песка сухо щекотал ноздри. "Ромашки" не воздействовали на обоняние. Это я понял со всей определенностью, прежде чем густо налившиеся кровью солнца сорвались с белого неба, превратившись в слепящие точки, вонзились в мои зрачки... Все-таки, теряя сознание, я успел извернуться и упал ничком в сторону, противоположную черным цветам.