Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты

Он кинулся в большую комнату.

— Давай, я лифт пока вызову! — крикнул ему вслед цветастый тонтон-макут и исчез.

Через несколько секунд следом за ним промчался, не обратив на меня никакого внимания, Игорь Петрович. В одной руке он сжимал папку, в другой — початую бутылку коньяка. На площадке грохнула дверь лифта, загудел мотор. Я остался один.

Потом, вероятно, Авторы по-другому представили себе убранный отрывок, потому что в поздней версии после ухода следователей на столе остались не «две синие рюмки на столе — одна пустая, другая наполовину полная», а три рюмки («две пустые и одна наполовину полная»).

Этот тонтон-макут все намекал насчет Ирки и Снегового… Я бы вот что хотел понять. Насчет пятнадцати лет. Это он в плане, так сказать, технической революции или на самом деле? Да нет, чушь все это собачья… Параша… Ушел, не попрощался и бутылку унес… Даже не ушел, а попросту удрал. Вот возьму сейчас и позвоню… туда… к ним. И я двинулся из прихожей, но свернул не налево, в большую комнату, а направо, на кухню.

Наверное, все-таки надо было сказать ему, что Снеговой явно чего-то опасался вчера. И пистолет у него был в пижаме наготове. Да когда мне было говорить-то? Он же мне слова не давал сказать, все выпендривался… Нет, они меня теперь затаскают. Они мне теперь жить не дадут… А почему левша не может застрелиться правой рукой? Вот я, например, правша, в правой руке у меня телефонная трубка. Занята у меня правая рука. А в левой пистолет… Вполне! Кому это он звонил, вот что интересно бы узнать… Звонил он кому-то, что-то хотел сказать, объяснить… Меня передернуло. Я поставил грязный стакан в мойку — эмбрион будущей кучи грязной посуды. Здорово Лидочка кухню убрала, все так и сверкает… Она, по-моему, даже тарелки пастой перемыла… Точно! А вы говорите. Вы подумайте, на кой ляд убийце мыть посуду?.. Да, я же Вальке обещал позвонить!

Телефон у Вальки был занят.

<…>

— Слушай, Фил, — сказал я. — Какие тут к чертовой матери функции Гартвига? У меня голова винтом, а ты — функции Гартвига!

— Да, мне показалось сразу, что ты сегодня сам не свой. Что случилось?

И я ему все рассказал: про Лидочку, про Снегового с пистолетом и про нашествие тонтон-макутов. Пока я говорил, он дважды подливал мне кофе, но не задал ни одного вопроса и никак не показал, что все это его хоть сколько-нибудь интригует. Когда я кончил, он помолчал минуту, поглаживая двумя пальцами гладко выбритую скулу, а затем продекламировал:

<…>

В квартире кто-то был. Бубнил незнакомый мужской голос, и что-то отвечал ему незнакомый детский голос. И потом вдруг раздалось ржание в два мужских голоса, а затем что-то с дребезгом разбилось.

Я стиснул зубы и шагнул через порог.

Не помню, да, наверное, и не знаю, что или кого я ожидал увидеть у себя в доме. Оказалось, слава богу, ничего страшного. На кухне за столом восседал сияющий, как блин, Валька Вайнгартен, а рядом с ним сидел на корточках незнакомый мужчина и подбирал осколки разбитой рюмки.

<…>

И тут мальчик сказал:

— Подумаешь! Это ничего не значит.

Мы опять вздрогнули, а Захар распрямился и стал смотреть на сына с какой-то надеждой, что ли…

— Слушай, малыш, — сказал я. — Тебе тут, наверное, скучно… Ты пойди в ту комнату…

— Это просто случайность, — сказал мальчик, не обращая на меня никакого внимания. — Вы телефонную книгу посмотрите, там этих Губарей штук восемь…

У меня волосы зашевелились на макушке, но я посмотрел на Губаря и обнаружил, что тот снова ожил: и лицо порозовело, и даже какая-никакая улыбка наметилась. Он протянул красивую, истинно мужскую руку и неуверенно потрепал мальчишку по затылку. Вайнгартен снова крякнул и сказал:

— Ну ладно, поехали…

Мы поехали. Мальчик проследил взглядом за тем, как мы это сделали, и причмокнул. Вайнгартен закусил рольмопсом, облизал палец и спросил меня:

— А почему у вас разговор о Захаре зашел?

— Я не помню — почему… Да и разговора никакого не было. Просто он спросил, знаю я такого или нет…

— Может, действительно, совпадение… — робко произнес Захар.

Вайнгартен посмотрел на него с жалостью.

— Может быть, — сказал он. — Тут, отец, все может быть… Ну, ладно. Значит, теперь моя очередь…

<…>

…Смотрю, у нее бром стоит. Я брому хватил. Вроде стало легче…

— Подожди, — сказал я с раздражением. — Хватит трепаться. Ей-богу, мне сейчас не до трепа… Что было на самом деле? Только пожалуйста, без этих рыжих пришельцев!

— Отец, — сказал Вайнгартен, выкатывая глаза до последнего предела. — Отец, вот те крест, честное пионерское! — Он неумело перекрестился с явно выраженным католическим акцентом. — Мне самому было не до шуток… Это я сейчас отошел немножко… А тогда сел в кресло, глаза закрыл, вспоминаю его слова, а у самого все дрожит внутри мелкой дрожью, как поросячий хвост. Совсем было решил, что это виденьица у меня от жары, открываю глаза — пакет передо мной на столе. А когда глянул на эти марочки, понял я, отцы: нет, не виденьица это. Там, понимаешь, оба «маврикия», чистые… можешь себе это представить или нет? И еще пара на конверте… — Он махнул рукой. — Эх, отцы, если бы вы в этом понимали! Но ведь Губарь вообще дубина, а ты…

Он вдруг полез в задний карман джинсов и извлек свою огромную записную книжку.

— Гляди, только руками не лапай…

Я поглядел. Между страницами книжки, уже упакованные в аккуратные клеммташи, лежали марки. Я когда-то собирал марки, и довольно энергично. Остатки моей юношеской коллекции Вайнгартен когда-то отобрал у меня с довольным урчанием. Так что кое-что в марках я понимал. И на какое-то время я лишился языка.

Да, конечно, в королевской коллекции все это было. У господина Стулова в Нью-Йорке кое-что из этого было тоже. Но если, скажем, взять нашу госколлекцию… и я не говорю уже о простых коллекционерах…

— Фальшивки… — сказал я, наконец.

<…>

— Надо бы нам все-таки в этом деле разобраться, отцы, — вяло закончил он. — Захар, ты расскажи, только покороче, пожалуйста. А то ты всегда тянешь…

Рассказывать коротко Захар Захарович Губарь явно не умел. Мало того, что он тянул, мямлил, повторялся, экал и мекал, он еще вдобавок то и дело отвлекался в пространные экскурсы по своей биографии. Причем оказалось, что большинство событий в его жизни так или иначе связано с любовью в ее самом примитивном смысле. Так что я почувствовал необходимость постучать ногтем по столу и сказать укоризненно: «Деван лезанфан!..»

Не знаю, понял ли мой французский Захар Захарович, но Губарь-младший понял и заявил неожиданно: «Чего там деван, мне эти его сексуальные упражнения давно известны…» После этих его слов нас постигло уже привычное остолбенение, а затем Захар, сказавши сыну неуверенно: «Тише, тише…», продолжил свой рассказ.

Среди всего прочего я узнал о Губаре, что он с детства был большой лентяй и прогульщик и с тех же пор был сексуально озабочен.

<…>

К восьми часам вечера положение у нас сложилось таким образом.

Мы перебрались в большую комнату, потому что в кухне пало невыносимо тесно. И еще потому, что мне было как-то неловко перед Вечеровским за тот свинарник, который мы там развели до него. В большой комнате я расставил раскладной стол и, поскольку решено было больше не пить, заварил чаю. Чай пили в молчании. То есть не совсем, конечно, в молчании. Малолетний сын Захара, устроившись на тахте в углу, время от времени принимался услаждать наш слух чтением избранных мест из ПМЭ, который я сунул ему второпях по ошибке.

<…>

И я вдруг вспомнил, что года три назад Вечеровского положили в больницу, но ненадолго, скоро выписали, и все стало по-прежнему, я даже внимания не обратил, и только потом, много спустя, мне рассказали, что у Вечеровского нашли рак и положение казалось безнадежным, и даже уже самому Вечеровскому сказали, что рак и что безнадежно, и отпустили его домой умирать, и только через год оказалось, что это, слава богу, была ошибка, какая-то совершенно неизвестная ранее форма доброкачественной опухоли.