Вариант "И"

Я намеревался свернуть с МКАД на Ярославку, но меня остановили. Эта дорога была закрыта, надо было съезжать на параллельную. Ничего не оставалось, только подчиниться. Жизнь в Германии научила меня уважительно относиться к полиции. Запрет относился, естественно, ко всем машинам. Я все-таки вышел поинтересоваться, в чем дело, и тут только разглядел колонны военной техники. Что это значит? Военный переворот? Но этого не может быть! И тут ко мне подошел офицер из оцепления, чтобы поторопить с отъездом. Мне пришлось предъявить документ — не журналистскую карточку, — и это очень хорошо подействовало. Офицер отдал честь и объяснил, что это войска двигаются на специальный подмосковный тренировочный плац для репетиции парада в честь столетия Победы. Столь ранняя подготовка объяснялась тем, что парад предстоял грандиозный, этого требовала столь круглая дата. И не исключено, что она совпадет с не менее важным, чем победа 100 лет назад, событием в истории России. Я кивнул ему, заглушил мотор, попросил полусонную Наташу обождать немного и прошел за оцепление. Увидеть перед собой и, может быть, даже потрогать руками боевую мощь моей родины — для меня именно сейчас было чем-то очень близким к счастью.

Я всегда любил не только Военно-Морской Флот, которому отдал столько лет, но и армию. И последние двадцать с лишним лет видел ее разве что по TV. Но ящик не передает тепла и запаха разогретых боевых машин, солдатских комбинезонов и сигарет, кожи и смазки; микрофоны не улавливают того, что говорится не на публику, а между собою; объективы камер не заглядывают солдатам в глаза. Именно всего этого мне не хватало, и сейчас я спешил утолить свой голод по этой информации, хотя никакого оперативного значения для меня она и не имела.

Я неторопливо шел вдоль колонны техники. Шел и думал о том, как ухитрилась армия выжить в тяжелейшие для нее (и для других тоже) девяностые и последующие годы — полураздетая, полуголодная, недовооруженная, разучившаяся побеждать, недоумевающая относительно своего будущего, запутавшаяся в реформах, до конца не понятных даже их авторам, потерявшая уважение в мире и — что куда важнее и горше — в собственном народе. Что удержало ее от полного разложения? Боевая слава предков и воинская честь? Разумеется; но одной чести, одной страстной любви, одних талантов недостало бы. Нужны были деньги; и когда они со временем появились, золотые семена упали на добрую почву. И пошли в рост…

Вот они, российские войска наконец, совсем рядом. Колонна остановилась.

Здесь были тяжелые машины, крейсеры полей, — огромные, но удивительно маневренные ракетные установки, оснащенные новейшими компьютерами, восхитительно-страшные даже в неподвижном безмолвии. Дальше можно было заметить боевые машины пехоты. Не исключено, что те модели, которые я недавно видел далеко за пределами России, или уже что-нибудь поновее.

Возле них солдаты разминали ноги, тлели редкие сигареты. На меня никто из офицеров не обращал внимания — доверяли своему оцеплению.

Тут движение колонны возобновилось. Она шла мимо меня упруго и напористо, и я остановился. Мне было приятно думать о празднике, к которому готовились войска. Но чтобы он начался и завершился так, как нужно было для России, мне надо было еще поработать…

Я повернул назад и возвратился к машине. Офицер из оцепления снова отдал мне честь, я кивнул в ответ. Машина стояла на месте, Наталья спала, пристроившись боком на сиденье. Хрюкнул стартер. Мне пришло в голову, что стоило бы заехать в отель, посмотреть — что же там произошло, а главное — забрать мои записи и все прочее, что было мне дорого; но жаль было женщину, и я направился прямо к уже ставшему немного родным и мне жилью.

У себя дома она быстро уснула — наверное, нервная перегрузка сказалась.

Такие дозы были не по ней, их даже лошадиными не назовешь — дозы для динозавров. Даже для меня было многовато. Однако у меня нет такого убежища от стресса, как сон, возникает, наоборот, бессонница. Конечно, от нее есть прекрасное лекарство — грамм сто или двести, в зависимости от привычки. Но сейчас я не мог позволить себе ничего подобного: до утра оставалось немного, и надо было сохранять форму. Потом, когда все завершится, может быть, и отведу душу.

Оставался один способ: расслабиться и думать о чем-то постороннем, интересном, увлекательном. Я поискал — и не нашел ничего более приемлемого, чем попытка окинуть единым взглядом всю ситуацию, в которой мы оказались перед решающим днем.

Вообще самым удивительным сегодня представлялось то, что недруги России, хорошо понимая смысл и значение происходящего и никак не желая такого развития событий, все же позволили нам сделать то, что мы сделали и собирались теперь завершить. Потому что ведь могли и не позволить.

Соединенные Штаты оставались Соединенными Штатами, Тихоокеанский блок вовсе не терял силу, но продолжал набирать ее, бывшие наши вассалы, внешние и внутренние, как всегда, желали России всего самого худшего, что только можно было представить, и еще немножко сверх того. А Европу (я уже привычно не включал Россию в это понятие), все еще больную изнурительной демократией, которая не компенсировалась патриотизмом высокого давления, как это было в Америке, Европу уже привычно трясло от страха, ей мерещилось новое нашествие — на сей раз не со свастикой и не с серпом и молотом, но с полумесяцем на знаменах. То есть превращение России во всесторонне сильную, интенсивно богатеющую, возглавляющую в политическом и военном отношении весь исламский мир державу, саму все более прорастающую исламом, должно было, казалось, заставить весь прочий мир вступить в коалицию, как сто с небольшим лет назад — против Гитлера.

И ведь для того, чтобы помешать, вовсе не пришлось бы начинать третью мировую войну. Придушить развитие можно было и в самом начале, если взять за точку отсчета «Банное совещание» или то заседание высших военачальников, которое описал Филин-старший. Наверняка эти разговоры и последовавшие за ними действия по созданию нынешнего порядка вещей не остались неизвестными для иностранных разведок. Можно было затеять одну, две, три локальных войны, внешних или гражданских, поднять хотя бы курдов, столкнуть турок с греками на Кипре, разжечь конфликт в неисчерпаемо темпераментной Африке, наконец, снова стравить Иран с Ираком, а Сирию — с Израилем, чтобы загрузить Исламиду проблемами и лишить ее времени и спокойствия — для развития русско-исламского взаимопритяжения. Тогда — в двадцатые и даже в первой половине тридцатых годов — все это было не только реальным, но и осуществимым без особого труда. То есть была цель и имелись средства для ее достижения; отчего же?..