Время гостей (сборник)

Но больше всего он любил смотреть на мир глазами своего друга Григория Смирнова, ибо все кажется величественнее, когда смотришь глазами гиганта мысли.

В один из таких моментов он увидел Валерию Мок, и прежние чувства нахлынули с новой силой. В глазах Смирнова она была великолепна, впрочем, как и все остальное в его мире. А раз так, значит, у замечательного мира Смирнова и того отвратительного мира, на который смотрели ее глаза, должен быть общий знаменатель.

— В чем же моя ошибка? — задумался Когсворт. — Видно, чего-то я не понимаю. Нужно с ней встретиться и поговорить.

Но она явилась сама. Точнее, не явилась, а ворвалась, словно ураган.

— Ты чурбан! Безчувственный чурбан! Свинья, сделанная из чурок. Ты живешь среди мертвецов, Чарльз. Ты все превращаешь в мертвечину. Ты отвратителен!

— Я свинья? Вполне допускаю. Но ни разу не видел свинью, сделанную из чурок.

— Ну так посмотри на себя!

— Объясни, в чем дело.

— Дело в тебе, Чарльз! Ты свинья, сделанная из чурок. Смирнов разрешил мне воспользоваться твоей машиной. Я увидела мир твоими глазами — глазами мертвеца. Ты даже не знаешь, что трава живая! Ты думаешь, что это всего лишь… трава.

— Валерия, я тоже смотрел на мир твоими глазами.

— Ах, вот что тебя так встревожило? Что ж, надеюсь, это немного оживило тебя. Ведь мой мир гораздо живее твоего!

— Он… более острый и пикантный, это да.

— Господи, надеюсь, что так! Я даже не уверена, что у тебя есть нос. Или глаза. Ты смотришь на гору — и твое сердце ни разу не екнет. Идешь через поле — и не чувствуешь ни капли волнения.

— А ты видишь траву как клубок змей.

— Лучше так, чем вообще не видеть, что она живая!

— А камни для тебя — огромные пауки.

— Лучше так, чем видеть в них просто камни! Я люблю и пауков, и змей. А вот ты смотришь на пролетающую птицу и не слышишь бульканья в ее желудке. Как можно быть таким мертвым? Ты же мне всегда нравился! Я не знала, что ты такой мертвый…

— Как можно любить змей и пауков?

— Как можно не любить ничего? Ведь даже тебя трудно не любить, пусть даже в тебе нет ни капли крови! И, кстати, почему ты решил, что у крови такой дурацкий цвет? Разве ты не знаешь, что она красная?

— Я прекрасно вижу, что она красная.

— Нет, не видишь! Ты только называешь ее красной! Этот твой глупый цвет — совсем не красный. Красный цвет — то, что я называю красным!

И вдруг он понял: она права.

Как можно… не любить ничего? Никого? Или кого-то? Особенно, если кто-то становится таким красивым, когда сердится. И все вокруг — такое живое! И от этого те, кто частично мертв, неминуемо испытывают шок.

Чарльз Когсворт вспомнил, что он ученый, а для ученого нет неразрешимых проблем. Значит, можно решить и эту. Он понял, что Валерия — птица, которая летает на сверхнизкой высоте. И, кажется, он начал понимать, что булькает у нее внутри…

Он успешно решил проблему.

Сейчас он работает над коррелятором для своего сканера. Как только он доведет его до ума и устройство станет полностью безопасным, он представит его публике. Первые три года комплект будет продаваться по цене новой машины среднего класса. А еще через год подержанный комплект можно будет купить за вполне умеренную цену.

Коррелятор спроектирован для того, чтобы ослабить первоначальное впечатление от взгляда на мир чужими глазами и смягчить шок от внезапного понимания других.

С недопониманием можно смириться. А вот внезапное полное понимание другого человека может производить сокрушительный эффект.

Перевод с английского Сергея Гонтарева

Все люди Земли

Сначала Энтони Троц пошел к политику Майку Деладо.

— Как много людей вы знаете, мистер Деладо?

— А почему ты спрашиваешь?

— Мне интересно, сколько подробностей может вместить память.

— В силу своего положения я знаю многих. Десять тысяч человек я знаю хорошо, тридцать тысяч — по имени и примерно сто тысяч помню в лицо или здоровался за руку.

— А каков предел?

— Возможно, тот, которого я достиг. — Политик холодно улыбнулся. — Единственное, что может его ограничивать, — время, скорость узнавания и способность к запоминанию. Последняя, говорят, с возрастом ухудшается. Мне семьдесят, но со мной ничего подобного не произошло. Кого я знал, всех помню.

— А мог бы человек со специальной подготовкой вас превзойти?

— Сильно сомневаюсь. Моя собственная подготовка была не хуже специальной. Никто не проводил с людьми так много времени, как я. Когда-то я прошел пять курсов тренировки памяти, но до многих хитростей додумался сам… Я верю в общие корни человечества и примерно равные способности людей. Тем не менее некоторые — скажем, один человек на пятьдесят — своими способностями, если не сказать породой, превосходят соплеменников — и своим кругозором, и умением усваивать информацию, и приспособляемостью. Я именно таков — один из пятидесяти. Общение с людьми — моя специальность.

— А может человек, еще более тренированный, чем вы, но обделенный другими способностями, хорошо знать сто тысяч человек?

— Может. Но смутно.

— А четверть миллиона?

— Думаю, нет. Он может заучить их лица и имена, но знать самих людей — вряд ли.

Потом Энтони пошел к философу Габриелю Минделю.

— Мистер Миндель, сколько людей вы знаете?

— Знаю как? Как таковых? Или как самих по себе? А может быть, per suam essentiam, то есть как сущности? Или ты имеешь в виду ab alio — как других? Или как hoc aliquid — вещь в себе? Тут есть тонкие различия. Или, быть может, ты подразумеваешь изначальную субстанцию? Или умопостигаемую сущность?

— Что-то между последними двумя. Скольких вы знаете по имени, в лицо или с некоторой степенью близости?

— По истечении многих лет я запомнил имена кое-кого из коллег — наверное, около дюжины. Мне хорошо известно имя моей жены, и я почти не запинаюсь, когда произношу имена моих отпрысков… ну разве что на мгновение. Но ты, скорее всего, пришел не по адресу, зачем бы ты ни пришел. Я плохо запоминаю лица и имена, это общеизвестный факт. Меня даже называют, vox faucibus haesit, рассеянным.

— Да, вашу репутацию я знаю. Но вы вполне могли бы мне помочь теоретически. Скажите, что ограничивает совокупные способности человеческого разума? Что его сдерживает?

— Тело.

— Каким образом?

— Мозг — это тюрьма. Сознание ограничено мозгом. А тот, в свою очередь, ограничен черепом. Мозг не может вырасти больше, чем позволяет емкость черепа, хотя в обычных условиях мы используем всего одну десятую часть серого вещества. Только бестелесное сознание, согласно эзотерической теории, не имеет ограничений.

— А согласно практической теории?

— Теория не может быть практической.

— Значит, у нас нет опыта наблюдений за бестелесным сознанием, и нам не известны его возможности?

— Опыта наблюдений нет, но ничто не мешает изучать его возможности. Здесь нет противоречия. Можно рационально рассматривать иррациональное.

Потом Энтони пошел к священнику.

— Как много людей вы знаете? — спросил он.

— Всех.

— Это маловероятно, — сказал Энтони после короткой паузы.

— Я возглавлял двадцать разных приходов. Выслушивая по пять тысяч исповедей ежегодно, я вправе утверждать, что знаю человечество.

— Но я имел в виду не человеческую психологию, а конкретных людей.

— Если так, то я знаю примерно десять человек хорошо, и пару тысяч — похуже.

— А может кто-то знать сто тысяч людей? Или полмиллиона?

— Разве что медиум. Не могу сказать, каков количественный предел у этого знания. Но у человека непросветленного предел есть точно. Причем во всех сферах.

— А просветленный знает больше?

— По-настоящему просветленным может быть только тот, чье тело уже умерло. Если ушедший в потусторонний мир обретает блаженное видение, тогда он способен знать всех, кто жил с начала времен.